- "Ишь, какой от'елся. Може он и с'ел. Моя обязанность - не верить. Опять, зачем крысе человека исть?"
Потом побежали люди. "Жирное, об'евшееся вставало солнце. Тучными животами выпячивались тучи. - От неба до земли худоребрый ветер". - И была еще - тишина. Надька - "плоская, с зеленоватой кожей, с гнойными, вывернутыми ресницами" - говорила Мирону:
- "Ты, Мирон, не кажись. Очумел мужик, особливо ночью - согрешат, уб'ют... Ты худей лучше, худей."
- "Не могу я худеть, - хрипел Мирон. Раз у меня кость такая. Виноват я? Раз, худеть не могу. Я и то ем меньше, чтобы не попрекали. Омман один это, вода - не тело. Ты щупай.
- "И то омман, разве такие телеса бывали. Я помню. А ведь не поверют - прирежут. Не кажись лучше".
Вскоре, когда пошли, все лошади передохли: "Кожу с хомутов с'ели".
"Раз Надька свернула с дороги и под песком нашла полузасохшую кучу конского кала. Сцарапнула пальцем полузасохшую корку, позвала Егора:
- "С овсом... Иди".
"Ночью Мирону пригрезился урожай. Желтый густой колос бежал под рукой, не давался в пальцы. Но вдруг колос ощетинился розоватыми усиками и пополз к горлу... - Здесь Мирон проснулся и почувствовал, что его ноги ощупывают: от икр к пахам и обратно. Он дернул ногой и крикнул:
- "Кто здесь?
"Зазвенел песок. Кто-то отошел. Проснулась Надька.
- "Брюхо давит.
- "Щупают... Мясо щупают.
- "Умру... Мне с конского... давит. В брюхе-то как кирпичи с каменки каленые... И тошнит. Рвать не рвет, а тошнит комом в глотке". Тогда закопай.
- "Выроют.
Надька умерла. - Перед смертью Надька молила:
"Хлебушко-то тепленький на зубах липнет, а язык-то. Дай, Мироша, ей-богу не скажу. Только вот на один зубок, хмм, хи... кусочек. А потом помру, и не скажу все равно.
"Деревня поднялась, двинулась.
- "Схоронишь? - спросил Фаддей, уходя. - Поодаль наземле сидел Егорка, узкоголовый, отставив тонкую губу под жестким желтым зубом.
- "Иди, - сказал ему Мирон. - Я схороню. - Егорка мотнул плечами, пошевелил рукой кол под коленом.
Сказал:
- "Я... сам... Не трожь... Сам, говорю... Я на ней жениться хотел... Я схороню... Ступай. Иди.
"У кустов, как голодные собаки, сидели кругом мальчишки.
Егорка махнул колом над головой и крикнул:
- "Пшли... ощерились... пшли...
"Пока он отвертывался, Мирон сунул руку к Надьке за пазуху, нащупал там на теле какой-то жесткий маленький кусочек, выдернул и хотел спрятать в карман. Егорка увидел и, топоча колом, подошел ближе.
- "Бросай, Мирон, тебе говорю... Бросай... Мое... "Егорка махнул колом над головой Мирона. Тот отошел и бросил потемневший маленький крестик.
Егорка колом подкинул его к своим ногам.
- "Уходи... мое... я схороню... - в лицо не смотрел, пальцы цепко лежали на узловатом колу. "Мирон пошел, не оглядываясь. Мальчишки, отбегая, кричали:
- "Сожрет". -
"Жирное, об'евшееся, вставало на деревья солнце. Тучными животами выпячивали тучи. - Огненные земли. От неба до земли худоребрый ветер"
Заключение второе. ОТКРЫТА Уездным отделом наробраза вполне оборудованная
- - БАНЯ - - (бывшее Духовное училище в саду) для общественного пользования с пропускной способностью на 500 чел. в 8-ми час. рабочий день: Расписание бань: Понедельник - детские дома города (бесплатно). Вторник, пятница, суббота - мужские бани. Среда, четверг - женские бани. Плата за мытье: для взрослых - 50 коп. зол. для детей - 25 коп. зол.
УОТНАРОБРАЗ Сроки: Великий пост восьмого года мировой войны и гибели Европейской культуры - и шестой Великий пост Великой Русской Революции, - или иначе: март, весна, ледолом - Место: место действия - Россия. Герои: героев нет.
Пять лет русской революции, в России, Емельян Емельянович Разин, прожил в тесном городе, на тесной улице, в тесном доме, где окно было заткнуто одеялом, где сырость наплодила на стенах географические карты невероятных материков и где железные трубы от печурок были подзорными трубами в вечность. Пять лет русской революции были для Емельяна Разина сплошной, моргасной, бесщельной, безметельной зимой. Емельян Емельянович Разин был: и Лоллием Львовичем Кронидово-Тензигольско-Калитиным, - и Иваном Александровичем, по прозвищу Калистратычем. - Потом Емельян Емельянович увидел метель: зубу, вырванному из челюсти, не стать снова в челюсть. Емельян Емельянович Разин узрел метель, - он по иному увидел прежние годы: Емельян Емельянович умел просиживать ночи над книгами, чтоб подмигивать им, - он был секретарем уотнаробраза, - он умел - графически - доказывать, что закон надо обходить.
- И вот он вспомнил, что в России вымерли книги, журналы и газеты, замолкли, перевелись как мамонты писатели, те, которым надо было подмигивать, потом писатели, книги, журналы и газеты народились в Париже, Берлине, Константинополе, Пекине, Нью-Йорке, - и это было неверно: в России стало больше газет, чем было до революции: в Можае, в Коломне, в Краснококшайске, в Пугачеве, в Ленинске, в каждом уездном городе, где есть печатный станок, на желтой, синей, зеленой бумагах, на оберточной, на афишной, даже на обоях, - а в волостях рукописные - были газеты, где не писатели - неизвестно кто - все - миллионы - писали о революции, о новой правде, о красной армии, о трудовой армии, об исполкомах, советах земотделах, отнаробах, завупрах, о посевкомах, профобрах, - где в каждой газетине были стихи о воле, земле и труде. Каждая газетина - миллионы газет - была куском поэзии, творимой неизвестно кем: в газетах писали все; кроме спецов-писателей, - крестьяне, рабочие, красноармейцы, гимназисты, студенты, комсомольцы, учителя, агрономы, врачи, сапожники, слесаря, конторщики, девушки, бабы, старухи. Каждая газета - пестрая, зеленая, желтая, синяя, серая, на обоях - все равно была красная, как ком крови. - В России заглохли университеты. - И в каждой Коломне, Верее, Рузе, в каждом Пугачеве, Краснококшайске, Зарайске - в каждой волости во всей России - в домах купцов, в старых клубах и банкирских конторах, в помещичьих усадьбах, в волисполкомах, в сельских школах - в каждой - в каждом - было - были: политпросветы, наробразы, пролеткульты, сексоцкультуры, культпросветы, комсомолы, школы грамотности и политграмотности, театральные, музыкальные, живописные, литературные студии, клубы, театры, дома просвещения, избы-читальни, - где десятки тысяч людей, юноши и девушки, девки и парни, красноармейцы, бабы, старики, слесаря, учителя, агрономы - учили, учились, творчествовали, читали, писали, играли, устраивали спектакли, концерты, митинги, танцульки. Емельян Емельянович был секретарем наробраза: он видел, увидел, как родятся новые люди, мимо него проходили Иваны, Антоны, Сергеи, Марьи, Лизаветы, Катерины, они отрывались от сохи, от сошного быта, они учились, в головах их была величайшая неразбериха, где Карл Маркс женился на Лондоне, - почти все Иваны исчезали в красную армию бить белогвардейцев, редкая Марья не ходила в больницу просить об аборте; выживали из Иванов и Марьев те, кто были сильны, Иваны проходили через комсомолы, советы и красную армию, Марьи, через женотделы, - и потом когда Иваны и Марьи появлялись вновь после плаваний и путешествий по миру и шли снова на землю (велика тяга к земле) - это были новые, джек-лондоновские люди.
- Емельян Разин увидел метель в России, - и прежние пять лет России он увидел - не сплошною, моргасной, бесщельной, безметельной зимой, - а - метелью в ночи, в огнях, как свеча Яблочкова. - Но над Россией, когда вновь его вкинуло после Неаполя в старую челюсть тесного города, - над Россией шла весна, доходил Великий Пост, дули ветры, шли облака, текли ручьи, бухнуло полднями солнце, как суглинок в суходолах. - - И Емельян Разин увидел, как убога, как безмерно-нища Россия, - он услышал все дубасы российские и увидел одеяло в окне, - он увидел, что жена его еще донашивает малицу: - он не мог простить миру стоптанные башмаки его жены. Не всякому дано видеть, и иные, кто видит, - безумеют -
- Это тесный город, куда приехал Разин, был рядом с Москвой, он не считался голодным. Дом напротив как запаленная лошадь, из которого давно уже ушли вместе с барахлом купцы, - за зиму потерял крышу, Направо и налево, через один дом в двух не ели хлеба и жили на картошке. Через дом слева жил паспортист с женой и дочерью-гимназисткой, который был паспортистом и при монархии, и при республике. Дочь-гимназистку звали Лизой, ей было пятнадцать лет, шел шестнадцатый год, она была как все гимназистки. А рядом в доме, в подвале, жил "сапожник Козлов из Москвы" Иван Александрович, по прозвищу, Калистратыч, - жил много лет с женой Дашей - поломойкой, детьми, шпандырем и самогонкой; на лоб, как подобает, он надевал ремешок, и было ему за сорок: - ну, так вот, Калистратыч, не прогоняя даже жену, взял себе в любовницы Лизу, за хлеб, за полтора что ли пуда; Даша-поломойка раза два таскала всенародно Лизу за косы, тогда Калистратыч таскал - тоже всенародно - Дашу-поломойку, а мальчишки с улицы кидали во всех троих камнями. - Через дом справа жил телефонный надсмотрщик Калистрат Иванович Александров, с женой, четырьмя детьми и матерью; Калистрат Иванович получал паек и запирал паек на ключ, ничего не давая семье; сынишка - тоже электротехник, должно-быть, - подделал ключ: Калистрат Иванович прогнал всех из дома и потребовал от жены браслетку, которую подарил женихом; жена из дома не пошла, а позвала милицию; Калистрат Иванович показал милиции, что семья его живет воровством, жена показала, что Калистрат Иванович ворует электрические катушки с телеграфа; дети показали, что отец не кормит их и каждую ночь истязает мать и жену; милиция рассудила мудро: ворованное отобрала, а им сказала, что - до первого разу, если кто из них еще пожалуется, тогда всех в холодную до суда и дела. - Кругом все - друг друга - друг у друга - обворовывали, обманывали, подсиживали, предавали, продавали. - Приходила весна, и город был, в сущности, деревней безлошадных: все закоулки, пустыри, ограды, выкапывались руками, все балдели в посевах капусты, свеклы, моркови - все изнемогали и завидовали друг другу, чтоб потом - по осени - приступить к поголовнейшему обворовыванию соседских огородов, друг друга,