Что-то такое, так, гораздо длиннее, говорил солдат. Люди, плечо в плечо, стояли безмолвно. К солдатским словам примешивался вой ветра. Лампенка чадила, но глаз привык ко мраку, и лица кругом были строги. Театр был похож на пещеру. Солдат кончил. Вот и все. За ним вышел говорить старик иммигрант.
- Дорогие товарищи, я не уполномочен говорить от лица всех. Я девятнадцать лет прожил в Америке, - не кончил, зарыдал, - выкрикнул: - Россия. - Его посадили к столу, плечи его дергались.
Двое - англичанин и русский филолог - вышли из театра - клуба комсомола, во мрак, в метель. Англичанин машинально пробрел по луже. - Да, иная Россия, иной мир. Англичанин поднял воротник пальто.
- Вас поразил митинг? - спросил англичанин.
- Нет. Что же - это советские будни, - ответил филолог.
Поезд стоял в тупике; - поезд впер в Россию. Вот и все.
Вот и все.
Впрочем - вот, чтоб закончить главу, как вступление:
- о неметельной метели.
5. О неметельной метели.
Я не знаю, как это зовется в народе. Это было в детстве, в России, в Можае. Это был, должно быть, сентябрь, начало октября. Я сидел на окне. Напротив был дом - купеческий, серый, дом Шишкиных, направо площадь, за нею собор, где ночевал Наполеон. Против дома Шишкиных, на углу стоял фонарь, на который в пожарном депо отпускалось конопляное масло, но который никогда не светил. Ветер был такой, что у нас повалился забор, у Шишкиных оторвало ставню и сорвало железо с крыши, фонарь качался: - ветер был виден, он был серый, - он врывался, вырывался из-за угла, несс собой серые облака, серый воздух, бумажонки, разбитое решето, ветер гремел калитками, кольцами, ставнями - сразу всеми со всего переулка. Была гололедица, земля была вся в серой корке льда. Одежда на людях металась, рвалась, взлетала над головами, - люди шли, растопырив все конечности, и у фонаря люди, сшибаемые ветром, - все до одного, - бесполезно стремясь ухватиться за столб, выкидывая ногами крендели, летели вслед за решетом. Мой папа, доктор, пошел в земскую управу, на углу он вскинул ногой, рукой хотел было схватиться за столб, - и еще раз вскинул ногой, сел на землю и дальше пополз на четверинках, головою к ветру: ветер был виден. Мальчишки, - Васька Шишкин, Колька Цвелев, - и тут нашлись: они на животах выползли в ветер, и ветер их тащил по ледяной корке. - Была гололедица, был страшный ветер, как Горыныч, - и все было серо, отливающее сталью: земля, небо, ветер, дома, воздух, фонарь. И ветер - кроме того - был еще вольным. - Мама не пустила меня в тот день на улицу, мама читала мне Тараса Бульбу. Тогда, должно быть, сочинились стихи, оставшиеся у меня от древнего моего детства:
"- Ветер дует за окнами
Небо полно тучь.
Сидим с мамой на диване.
- "Ханша, ты меня не мучь".
- Ханша - это собака.
--------------
1. С вышгорода - с Домберга, где старый замок, из окон Провинциального музея и из окон Польского посольства, виден весь город и совершенно ясны те века, когда здесь были крестоносцы и здесь торговали ганзейские купцы. Из серого камня под откосом идет стена, она вбита в отвес холма: Калеево, народный эпос, знает, что эта гора снесена по горсти - пращурами - рыцарями. Стена из серого камня упирается в серую башню, и башня как женская панталонина зубцами прошивки кверху. Домберг высок, гнездо правителей. На ратуше - на кирках бьют часы полдень, башня кирок и ратуши, готика, как застывшая музыка, идут к небу. Там, за городом, во мгле - свинцовое море, древняя Балтика, и небо, седое как Балтика.
- Этой ночью палили из пушек с батареи в бухте у маяка, ибо советский ледокол "Ленин" поднял якоря и пошел без таможенного осмотра - в море, в ночь: без таможенного осмотра, и пушки палили перед его носом - в учебной стрельбе, как сказано было в ночи, пользуясь ночным часом, когда не ожидалось кораблей. В посольстве говорили о контрабандистах, рассказывали, что в море, в Балтийском море, бесследно погибло пять кораблей, один эстонский, два финских и два шведских, были улики пиратства, подозревали, что пиратствуют российские моряки, Кронштадт, - и тогда же шептали о восстании корелов против России.
- С вышгорода видны были снежные поля. В башне, как женская панталонина, поэты, писатели и художники устраивали свой клуб, с именем древнего клича - Тарапита. В башне до поэтов жили совы. По стене шли еще башни, две рядом назывались - Тонкий Фауст и Толстая Маргарита: Толстую Маргариту, где была русская тюрьма, разгромили в 1917 году белою ночью, в мае. - В старом городе извозцы ездили с бубенцами, ибо переулки были так узки, что два извозчика не раз'ехались бы. Каждый закоулок должно было бы снести в театр, чтоб играть Эрика XIV, и Бокаччио мог бы украшать Декамерон стилями этих переулков. На острокрышых домах под черепицею еще хранились годы их возникновения: 1377, 1401, и двери во всех трех - кононных этажах открывались прямо на улицу, - а на доме клуба черноголовых, древней купеческой гильдии, до сих пор из-под-угла крыши торчало бревно с блоком, ибо раньше не было лестниц и во все три этажа поднимались с улицы по блоку на под'емной площадке, площадку на ночь оставляли под крышей и жили так: в нижнем этаже лавка и пивные бочки, в среднем - спальня и жена с детьми, в верхнем - склад товаров. - В полдень на кирках били колокола, из Домберга, из окон было видно, как помутнела Балтика и небо и как идет метель на город. - Нет, не Россия.
- В Толстой Маргарите была русская тюрьма. Россия правила здесь двести лет, - здесь, в древней русской Колывани. - Русский октябрь хряпнул по наковальне 917 года: - Великая Россия Великой Революцией метнула в те годы, теми годами, искрами из-под наковальни, - Эстией, Латвией, Литвой, - и Эстии, Латвии, Литве, в снегах, в морозах - суденышком всеми покинутым, поплыть в историю, партизанствуя, отбиваясь друг от друга, от России, как от немцев, в волчьей мировой драке и русской смуте, возлюбить, как Бельгия, себя, свои болота и леса. - Россия метнула Эстией, Литвой, Латвией, Монархией, - императорской культурой, - русской общественностью, - оставив себе советы, метели, распопье, сектантство и муть самогонки, - а здесь в древне-русской Колывани:
- тор-го-вали ви-ном, маслом, мясом, сардинками, всем, хе-хе-хе, в национальном государстве, - совсем как десять лет назад в России. Историк, - размысли. Поэты кликнули клич - Тарапита.
Культура - финско-нормандская. Средневековье смешалось с сегодня. Здесь запоют еще Калевичи. Здесь есть рыцари-партизаны, которых чтут, которые своею кровью защищали свое отечество от немцев, от большевиков, от смуты. Здесь в башне Тарапита поэты, писатели и художники, рыцари в рыцарском зале - бокалом вина, бочкой пива величали на родном своем языке, встречая русского бежавшего от родины, писателя: они на родном своем языке говорили о своей нации, о своей борьбе за свой национальный быт и за демократию, - переводчик переводил, - русский писатель ответил по-русски, и его речь перевели, - тогда пили бокалы и кубки:
и все вместе потом стали русские петь студенческую песню о том, как "умрешь, похоронят" -
- здесь женщины, чтобы помолодеть, мажут лицо какою-то змеиною едкою мазью, и с лица сходит кожа, растет новая, молодая, и женщина молодеет.
- А где-то в другом месте, за тысячи верст и отсюда и от России, - от русской земли, - два человека, русских два писателя, - в воскресный день, в заполдни, - рылись в вещах, - и они нашли коробочку, где была русская земля, - не аллегория, не символ, - а просто русская наша земля, - сероватый наш русский суглинок, увезенный в коробочке за тысячи верст: - и ах как тоскливо стало обоим, какая тоска по земле. Тогда перезванивали колокола на кирке, и они не слышали их: они были два русских изгоя. Хряпнул октябрь не только октябрьскими слезками Эстии, Литвы и Латвии: если себе Россия оставила только советы и смуту, метель и распопщину, то те, кто не хочет русской мути метели и смуты, кто ушел от России - тот вне России фактически. Имя им - изгои. В те годы было много Кобленцев. И: просто русский сероватый наш суглинок.