После двух, после службы, генерал Сергей Сергеевич Калитин пошел домой, за город, к взморью, в дачный поселок. Короткий день сваливал уже к закату, мела метель, дорогу, шоссе в липах, заметали сугробы, обгоняли мальчишки на шведских саночках, мчащиеся с ветром, спешили к морю кататься на буйких. Дача стояла в лесу, в соснах, двухэтажная, домовитая. Под обрывом внизу было море, на льду, на буйках мчали мальчишки. У обрыва, у моря встретила дочь, - завидев побежала навстречу бегом, ветер обдул короткую юбку, из-под вязаной шапочки выбились волосы, рожь в поле на закате щек: вся в снегу, в руках палка от лыж, девушка - девочка, как березовая горечь в июне рассвету, семнадцатилетняя Лиза. Крикнула отцу:
- Папочка, - милый, - а я все утро - в лесу - на лыжах. -
Море слилось с небом, горбом изо льдов бурел ледокол "Ленин". По берегу, за дачами, вокруг дач, стояли сосны. Старшая дочь, Надежда, в пуховом платке, отперла парадное, запахло теплом, нафталином, шубами, к ногам подошел, ткнулся в ноги сен-бернар. Свет был покоен, неспешен. В доме, в тепле не было никакой метели. Генерал по коврам прошел в кабинет, замкнул портфель в письменный стол. С сен-бернаром убежала Лиза, от резкого движения мелькнули панталоны.
- Папочка, - милый - обедать - мама зовет.
Генерал вышел в столовую, к высоким спинкам стульев, глава семьи.
4. Шахматы без короля.
- Слушайте, Лоллий Львович, ведь это чорт знает что. Вчера я был с визитом у министра, - сегодня об этом трезвон, как об карманном воровстве, - и мне уже отказано от дома у министра, потому что я был сегодня с визитом у русской миссии.
- Не в русской, а большевистской.
- Ах, чорт. Да нет же никакой другой России, Лоллиой Львович.
- Нет, есть. Я - гражданин России Великой, Единой, Неделимой.
- Да нет такой России, рассудите, Лоллий Львович - А третьего дня я был у эс-эров и в русской миссии мне намекали на это, что этого я делать не имею права. А у эс-эров: справлялись: не чекист ли я? Чорт бы всех побрал. Дичайшая какая-то сплошная контр-разведка.
И Лоллий Львович загорается как протопоп Аввакум. Он говорит, и слова его как угли.
- Да, гражданин Великой, Единой, Неделимой, - и пусть все уйдут, один останусь, - проклинаю. - Нет, вы не правы. Вы, конечно, и большевик, и чекист, и предатель отечества. Это все одно и то же. Вы приехали с большевистским паспортом. Стало быть, вы признаете большевиков, - стало быть, вы их сообщник. Или еще хуже: вы отрицаете, что вы коммунист, вы скрываете, стало быть, вы - их тайный агент! Вы не отказываетесь от большевисского паспорта, а иметь его - позорно.
У Расторова глаза ползут на лоб, таращатся по-тензигольски, он ежится по-лермонтовски кошкой и - кричит неистово:
- Убью! Молчи! Не смей! - Пойми! Дурак, - я голод, разруху, гражданскую войну на своем горбу перенес. Я - сын русского губернатора. У вас свобода, - а свободы меньше, чем у большевиков.
И Лоллий:
- Вы были в армии Буденного?
- Да, был - и бил полячишек, и всякую сволочь! К чорту монархистов без царя и без народа.
Неспешная, под орех крашеная дверь на чердаке, где раньше был склад шведских гильдейцев, - умеет громко хлопать. Николай Расторов - в беличьей куртке и в кепке из беличьего меха, и ноги у него кривые, в галифе и лаковых сапогах, а голова - тяжелая, большая - и глаза обветрены не малыми ветрами. - А Лоллий Львович, в халатике, с лицом, уставшим от халата, с бородкой клинушком, - человек с девичьими руками, - на диванчике в углу, один, - как протопоп Аввакум.
- И вы тоже - к чорту - к чорту - к чорту. -
Пять дней назад, в Ямбурге, из России выкинуло человека, счастливейшего, - Николай Расторова! - офицера-кавалериста, обалдевшего от восьми лет войны, ибо за эти годы он был и гусаром его величества, и обитателем московского манежа, и командиром сотни корпуса Буденного, и сидельцем Вечека - кандидатом в Мечека - чрезвычайную комиссию небесную, - но в России Лермонтовы - повторяются ведь и он, романтик, казался хорошим Лермонтовым. В "Черном Вороне" у шведской церкви было тепло, за окнами, за черепитчатой крышей, высилась шведская кирка, и звон колокольный грузился в муть. Лоллий Кронидов, человек с девичьими руками, долго сидел над кипой газет, составляя телеграммый.
5. Пятьсот лет.
a. - За Толстой Маргаритой, - как женская панталонина зубцами прошивки кверху, - где склонился к Толстой Маргарите Тонкий Фауст, за серой каменной городской стеной у рва, в проулочке, столь узком, что из окна в окно в третьих этажах - через улицу - можно подать руку (там, наверху, за острокрышими черепицами, белое небо), - в проулочке здесь - древний дом. Дубовая дверь, кованая железом, открывается прямо в проулок; за дверью, выбитая в стене, идет каменная лестница во все три этажа. Дом и дубовая дверь позеленели от времени. Черепитчатая крыша буреет. Дом сложен из гранита. В этом доме - в этом самом доме - пятьсот лет под-ряд ежедневно, еженощно, пятьсот лет день в ночь и ночь в день (об этом написана монография) был и есть публичный дом. Об этом написана целая монография, - это, конечно, тоже культура. Внизу в доме всего одна комната - рыцарский зал со сводчатыми потолками; в других двух этажах - стойльца девушек и по маленькому зальцу. В стрельчатых окнах решетки, и стекла в окнах оранжевые. Этот дом прожил длинную историю, он всегда был аристократическим, и в древности в него пускали только рыцарей и купцов первой гильдии: в нижнем, в рыцарском зале, у голландской печи, добродетельной и широкой, как мать добродетельного голландского семейства, в изразцах, изображающих корабли и море, еще сохранились те медные крюки, на которые вешали рыцари для просушки - свои ботфорты, коротая здесь длинные ночи за костями, за картами, за бочкой пива. У стены, где, должно быть, был прилавок, еще осталась решетка, куда ставили шпаги. Здесь был однажды с вельможею своим Меньшиковым русский император Петр I-ый. Из поколения в поколение, почти мистически, сюда приводились девушки в семнадцать лет, чтоб исчезнуть отсюда в неизвестность к тридцати годам. Этот гранитный дом жил необыденной жизнью. Днем, когда через оранжевые стекла шел желтый свет, он был мирен и тих, как мирный бюргер, почти весь день в нем спали. Иногда здесь задневывали мужчины или заходили днем, чтоб донести долг: тогда они ходили по всем трем этажам, рассматривали памятники старины, толковали товарищески с проститутками, проститутки, как добрые хозяйки, приглашали выпить кофе, уже бесплатно, показывали фотографии своих отцов и матерей и рассказывали историю дома, так же знаемую, и столь же поэтическую, как фотографии отцов и матерей. - Стародавние времена прошли, публичный дом в пятьсот лет крепким клыком врос в нумизматику столетий, рыцари и гильдейцы исчезли, остались лишь крюки для рыцарских ботфортов, и в этом публичном доме их заменила богема. -
- Романтикам: романтизировать. Мистикам: мистифицировать. Поэтам: петь. Прозаикам: трезветь над прозой.
- Публичный дом в пятьсот лет. Сколько здесь было предков, дедов, отцов, сыновей - и - внучат, правнуков? - Сколько здесь девушек было? Пятьсот лет публичного дома - это, конечно, и культура, и цивилизация, и века.
b. - А над древнею русскою Колыванью, над публичным домом в пятьсот лет, над "Черным Вороном" - метель. Ветер дует с Балтики, от Финского залива, от Швеции, гудит в закоулках города, который надо, надо бы взять в театр, чтоб играть Эрика XIV и которым мог бы Бокаччио украшать Декамерон. - Это знают в польской миссии. - Ветер гудит в соснах у взморья. Город сзади, здесь - сосны, обрыв и под обрывом мутный, тесный простор Балтики. - Лиза Калитина - в доме, в зале (в зале линолеумовый пол, в нем холодком - отражаются белые окна) - Лиза Калитина стоит среди комнаты, девушка, как березовая горечь в июне в рассвете, волосы разбились, руки в боки, носки туфлей врозь, - что же - молодой зеленый лук? или шахматная королева на шахматной доске квадратов линолеума? - горький зеленый лук. - Старшая Надежда, в шали на плечах и с концом шали на полу, с книгой в руке, идет мимо. Лиза говорит: