Угрюмо стаскивая куртку, Данила в который раз со вздохом вспомнил Старую Руссу, где в доме-музее жило время и дышало пространство, а солнце лежало на полу цветными квадратами. От всего этого даже газеты на столике казались сегодняшними. А может быть, просто это была его юность, когда он пил водку в лопухах у вонючей канавки, помнившей осквернение несчастной Лизаветы[52], когда лазал через Митенькин забор[53] и рвал яблоки в саду, когда занимался любовью с колоритной местной потаскушкой под домом Грушеньки[54]. Да, там была жизнь. А здесь… здесь лишь тишина да пыль.
Впрочем, вспоминать о Старой Руссе было сейчас не время, он забрался сюда не для воспоминаний, а для того, чтобы выработать окончательный план охмурения странной старухи. Ах, эти вечные петербургские старухи, все они непременно с какой-то подковыркой, черт бы их всех побрал разом!
Данила поднялся на третий этаж и с глубокомысленным видом двинулся вдоль витрин, изображавших, по мысли музейщиков, бытовые иллюстрации к романам «великого писателя». Вот почему-то падающее кресло и часы – «Бесы», а вот ворох тряпок под копией с Гольбейна[55] – «Идиот».
Дах равнодушно проходил мимо витрин, видя себя среди этих нелепых декораций, но мысли его скользили по стеклам совсем в другом направлении. На что ее поймать? Не на демонизм же Блока и не на мистику – какая уж мистика после стольких лет советской власти. Реальность, господа, всегда и везде в первую очередь верх берет только реальность. «Фантастический реализм, – усмехнулся внутри недремлющий оппонент. – И место самое подходящее». «Да пошел ты», – беззлобно послал его Данила, но к сведению его совет все-таки принял. «Так… Чем же все-таки закончила эта дамочка – любительница тройственных союзов? – Глаза Данилы остановились на желтоватой фотографии массивного моста через реку: – Дрезден. Дрезден… Немцы. Ага, вот тебе и фантастический реализм – конечно же, их с Натой угнали в Германию, они выжили и потом работали, кажется, в Новгороде, в музее. Отсюда и надо плясать. Какая-нибудь пронзительная история о выживших в неволе, помнивших двух неразлучных сестер, рассказы Таты об альбоме… Нет, на всякий случай надо говорить об альбомах – их явно могло быть несколько… Отлично. Остальное – дело техники и личного обаяния».
Данила тряхнул головой, убирая упавшие на глаза волосы, и, словно в первый раз, осмотрелся. Он стоял в так называемом втором зале, где со стен глядело множество женщин; все они тщились быть загадочными, дерзкими, роковыми, и только в простоватом еще лице юной Сусловой читался откровенный восторг перед открывающейся впереди жизнью и жажда этой жизнью жить. Данила вздохнул от жалости и поспешно отвел глаза. Оказалось, что в зале он не один: у окна, уткнувшись взглядом в какие-то брошюрки на столе, стояла девушка. Темно-русые волосы не скрывали упрямого затылка, и это понравилось Даниле, тем более что остальное не представляло никакого интереса – не бог весть какая фигура, скованная поза, явно случайная посетительница от нечего делать или дурной погоды, если и вообще не провинциалка.
Он зевнул, не прикрывая рта, и уже собрался спуститься, чтобы где-нибудь по дороге успеть выпить коньяку. Но девушка вдруг обернулась одновременно с ним, и он своей хищной памятью профессионала мгновенно узнал ту самую недоутопленницу со Стрелки. Но где же длинные волосы, которые явно делали ее интересней? Недоутопленница в музее Достоевского! Какая прелесть! Данила невольно рассмеялся фантастическому реализму ситуации. Ах, как жаль иногда становится, что он всего лишь филолог, а не литератор, ей-богу. Данила, не стесняясь удивленного взгляда девушки, продолжал смеяться и совершенно откровенно разглядывал неожиданно вновь ожившее перед ним летнее приключение.
– У меня что-нибудь как бы не в порядке с одеждой… с косметикой? – вдруг достаточно спокойно поинтересовалась девушка, но все же в последний момент по-детски вспыхнула всем лицом.
– О, нет, что вы… – все еще смеясь, ответил Дах. – Все в порядке. Простите меня, смех относится совсем не к вам… то есть к вам, конечно, но совсем не потому, что в вашей внешности есть что-либо смешное…
– Тогда почему же? – почти потребовала она.
– Вы про Пигмалиона слыхали когда-нибудь?
52
Несчастная Лизавета – имеется в виду Лизавета Смердящая из романа «Братья Карамазовы», юродивая, изнасилованная Федором Павловичем Карамазовым.
53
Митенькин забор – имеется в виду забор вокруг домамузея Достоевского в Старой Руссе, являющийся прообразом дома Карамазовых в одноименном романе.
54
Дом Грушеньки – дом в Старой Руссе, на берегу реки Перерытицы, прообраз дома Грушеньки, героини романа «Братья Карамазовы».
55
Гольбейн – Ганс Хольбейн-младший, художник Возрождения, автор картины «Мертвый Христос», поразившей Достоевского во время его путешествия по Германии.