А Станка, в своей черной юбке, которая, откровенно говоря, ничуть не портила ее, входила в кабинет с сокрушенным лицом, испуганно, будто в церковь, и у него не поднималась на нее рука. И он снова вздрагивал от каждого собственного слова, словно от него зависит вся его жизнь, а она оставалась все такой же тупой и бесчувственной, словно дерево. И только ладонью разглаживала складки на юбке, будто ей вовсе нечем было заняться. Светислава сжигало желание совершить нечто героическое, что навсегда бы запомнилось, что спасло бы эту новую жизнь, что указало бы выход погружающемуся в пучину обществу, и он готов был сложить ради этого свою буйную голову. А она толковала ему о сахаре, ситце и отсутствии ниток для шитья.
В один прекрасный день он не выдержал и после разговора с ней заявился в кабинет к Маричу. И прямо с порога заорал на него:
– Слушай, ты! Слушай! Я – я! – политическая полиция! А не говнюк с улицы! И не желаю больше слушать всяких там баб, что толкуют про сахар и постное масло! Хватит! И… я тоже знаю, что в лавках нет сахара и постного масла! Нет сахара! Говно этот ваш партизанский ситец! И вообще всё никуда не годится! И что? Отправишь меня под замок? И меня допрашивать станешь?
Марич побледнел и медленно поднялся из-за стола.
– Не стоит тебе так, – тихо, сквозь зубы процедил он, – со мной так разговаривать. Прапорщик Петрониевич, что это вы позволяете себе так со мной разговаривать? Кто вам позволил учить меня работать?
Светислав раззявил рот:
– Что значит – позволил? Хочу – и буду!
Но запал его неожиданно угас:
– Так точно! – И опустился на стул. – Слушаюсь! Да только она мне без конца талдычит, что соли нет, сахара и постного масла – и много чего еще! Слушай, брат, давай я протокол составлю, и отправим это дерьмо в архив! Ничего мы из нее не вытащим, только время теряем!
Марич гневно смотрел на него. Перед ним стояла на столе переполненная тяжелая стеклянная пепельница. Он схватил ее, будто желая запустить ей в Светислава, и тут же со стуком опустил на столешницу. Пепел и окурки рассыпались по бумагам:
– Не тебе это решать! Надоел ты мне! Здесь полиция, а не парикмахерская! Вот уволишься – и покупай себе белые перчатки!
Тяжело дыша, он умолк на мгновение:
– Башка твоя пустая, идиот! Ее муж – член комитета в Мюнхене. Похоже, он и курсы в Шварцвальде прошел!
У Светислава голова кругом пошла. «А передо мной, – подумал, – монахиню изображает!» Он, будто умываясь, принялся тереть лицо ладонями:
– Но почему об этом ничего нет в деле?
– Нет! – заявил Марич. – И не должно быть!
– А что же ты мне ничего не сказал? Откуда мне это знать было?
– Если не знаешь, значит, и не должен ничего знать. Впрочем, сам бы мог спросить…
Светислав виновато предположил:
– Может, она тоже ничего не знает?
Марич уставил на него указательный палец:
– Может, не знает, а может, и знает. Вот это и надо установить. Но что это с тобой? Может, влюбился? В кого, кретин? И кого ты защищаешь? Погляди-ка на нее! Думаешь, если ее муженек вернется, она тебя защитит?
Светислав съежился, будто его холодной водой окатили. «Так мне и надо, – подумал он. – Мудак я все-таки, правду он говорит».
Марич продолжил, добивая его:
– Ты что думал, американцы к тебе самих Даллеса и Трумэна пошлют? Чтобы ты их здесь самолично допросил? – В поисках чего-то он повернулся лицом к стене. – Впрочем, этот сахар с постным маслом тоже сгодятся. В Англии тоже сахара с маслом нет, и там все по карточкам распределяют, только они об этом не болтают. Составь протокол только на эту тему и дай ей три дня на то, чтобы она нам все о своем муже доложила. Если нет – прижмем ее. Тогда и посмотрим, у кого из нас времени на размышление больше.