Однако позже их пути действительно разошлись.
У Слёзкина наступила полоса неудач, он жил впроголодь с новой женой Ольгой Константиновной в коммунальной квартире, в одной комнате. С 1925 года и до последних дней его местожительство не менялось. Он не сетовал, не выпрашивал жилье у начальства. Ему приходилось попадать и в более страшные условия. Он понимал, что принадлежит к побежденному классу, и подобно многим бывшим дворянам нес свой крест. Он вполне разделял позицию Блока.
У Булгакова судьба сложилась немного удачнее: его «Дни Турбиных» с успехом шли на театральной сцене, ставили (хотя вскоре и снимали) другие его пьесы.
Слёзкина семь лет не печатали. Но он продолжал работать и верить в себя.
25 июня 1932 года он делает запись в дневнике, которая начисто снимает мотив зависти, который ему приписывают люди, не читавшие его произведений, а выковыривающие тухлые сплетни из замусоренной памяти старых людей: «Никогда не подозревал в себе честолюбия. Сегодня в этом убедился. Я честолюбив. Но почему же я никогда не испытывал зависти — ни в быту, ни в литературе? Я не завидовал ни одному из своих литературных товарищей (моего поколения), самому удачливому из них и талантливому — Алексею Толстому (напротив, всегда испытывал к нему род влюбленности и радовался его успехам), не завидую молодым знаменитостям — Олеше, Вс. Иванову, Леонову, Пильняку… И странными мне кажутся признания Олеши о его зависти к современникам. Конечно же, я не завидую и не завидовал славе и успехам писателей старших поколений. Иных я любил, иных не читал вовсе. Но разве можно быть честолюбивым и не завидовать? Не знаю. Мне был приятен успех, но я его никогда не искал. Похвалы в печати меня радовали, как школьника, получившего удовлетворительную отметку. Устные похвалы — сказанные мне в лицо, меня всегда смущали — и, по правде говоря, я им никогда не верил. Не из излишней скромности. Было неприятно отчего-то. Самую большую радость мне доставляло внутреннее удовлетворение — нечастое и очень кратковременное, потом радость — видеть свою вещь напечатанной. Мучительный стыд — поставленной на сцене. Но сладкий вместе с тем. Но я честолюбив. Но я хочу и верю, что сделаю и должен сделать нечто, что заставит современников меня признать. Сколько меня ни били, сколько бы мне действительность и собственная моя предыдущая работа ни говорили бы обратного — я стою на своем и ничто еще меня не поколебало в этом желании и вере. И одного препятствия боюсь — болезни. Мне нужно здоровье во что бы то ни стало. Все остальное приложится. Вот в этом я мнителен и слаб. Даже трус. В один день признаться в двух пороках — честолюбии и трусости — вещь не легкая! Поставим же себе в плюс — смелость признаваться в своих недостатках».
Конечно, можно возразить: автор хотел похвалить самого себя, возвыситься в собственных глазах. Однако подобное возражение возможно лишь тогда, когда мы заведомо видим в Слёзкине обвиняемого. Он кристально чист и честен перед собой. Он писал дневник для себя.
Что же касается дальнейших отношений Слёзкина и Булгакова, то пусть короткие дневниковые записи скажут сами за себя. Заметим: о том, что Булгаков когда-нибудь станет классиком, Слёзкин не подозревал, он относился к нему как к своему коллеге и другу:
«16 ноября 1939 г.
Звонил Булгакову, узнав о его болезни. У него склероз почек, он слепнет. Такое несчастие невольно заставляет забыть о многих его недостатках и провинностях в отношении меня. Как-никак он давний мой друг и талантливый человек. Подошел к телефону сын его жены. Михаил Афанасьевич лежит, его жена больна ангиной. Я передал свой привет. Через некоторое время звонок. Говорит снова детский голос, от имени отца благодарит за память и очень просит заглянуть к нему, когда поправится мама…
3 декабря 1939 г.
Звонил Булгаков из санатория Барвиха. Благодарил за память. Он поправляется, зрение восстанавливается. Три месяца он ничего не видел.
11 марта 1940 г.
Сегодня узнал от Финка — умер Михаил Афанасьевич Булгаков, 49 лет. Много месяцев страдал. Одно время чувствовал себя лучше, вернулось зрение, а перед смертью снова ослеп. Так и не удалось с ним встретиться, как условились — после Барвихи. Большая часть его рукописей не увидела света. Два романа, четыре пьесы. Прошел всю свою писательскую жизнь по обочине, всем известный, но „запретный“. Его „Дни Турбиных“ держатся на сцене дольше всех советских пьес. Грустная судьба. Мир его праху.
15 марта 1940 г.