Краски жухли и очарование картин с годами исчезало, истаивало.
Впрочем, невозможно отрицать заслуг А. И. Куинджи в том, что он воспроизвел мир поэзии, тот мир, в котором воспитывается русский человек.
22 августа 1890 года на дачу, в Куракино, к Третьяковым съезжались гости.
Павел Михайлович и Вера Николаевна праздновали серебряную свадьбу. Хозяйка составила список приглашенных (их число переваливало за сотню) и до тонкостей продумала праздничное меню. Дочери украсили гирляндами дачу. Гостей, приехавших на Тарасовскую платформу специальным поездом, встречали нарядные экипажи и отвозили в Куракино.
Поздравлениям, поцелуям, тостам не было конца. Было по-домашнему уютно. Дети не могли нарадоваться на родителей. Сыпались шутки, смех.
Петр Ильич Чайковский, не приехавший на торжества по весьма огорчительной причине (почта задержала приглашение), прислал через несколько дней Третьяковым письмо:
«Я очень искренне сожалею, что не удалось приветствовать Вас в столь знаменательный день <…> Прошу Вас <…> принять мое горячее пожелание столь же счастливо, как и первое, прожить второе двадцатипятилетие супружества. Коли буду жив, уж непременно, откуда бы то ни было, явлюсь к золотой свадьбе и лично поздравлю».
В один из дней И. Е. Репин, появившись в галерее, поправил свои работы без ведома Павла Михайловича. Тот пришел в гнев.
Узнав о том, Илья Ефимович примчался в Москву и поспешил в галерею.
— Идите-ка сюда, идите, мы сейчас устроим суд, — увидев его, сказал Третьяков.
— В чем нас обвиняют? — засмеялся Репин.
— А в том, Илья Ефимович, — отвечал серьезно Павел Михайлович, — что вы самовольно сделали исправление на трех картинах, не принадлежащих вам.
— Разве это к худшему?
— Да, по-моему, к худшему. Лицо бывшего ссыльного мне не нравится. А ведь это же не мои картины, это всенародное достояние, и вы не имели права прикасаться к ним, хотя вы и автор.
— Ну, хорошо, хорошо. А в чем вы обвиняете вот их? — спросил Репин, показывая на смотрителей.
— А в том, что они допустили вас к картинам. Они — ответственные хранители. Вы не имели права переписывать чужие картины, а они не правы, что допустили вас к поправкам.
— Значит, здесь для нас Сибирью пахнет? — пошутил Репин. — Вот уж, действительно, не ждали.
«Он хотел отделаться шуткой, — заметил Н. А. Мудрогель, описавший эту сцену, — но Третьяков был очень строго настроен. С тех пор он очень боялся давать Репину поправлять его собственные работы».
Н. А. Мудрогель не указывает, в каком году произошел этот разговор, но по нему видно, как ревниво относился Павел Михайлович к малейшей попытке нарушить изображенное на холсте художником.
Надо ли говорить, как он был расстроен, когда на некоторых полотнах стали появляться следы свежих красок. Выяснилось, их оставляли молодые художники — ученики Московского училища живописи и ваяния, копирующие известные картины и сверявшие цвет прямо на написанном холсте.
К еще большему огорчению, участились кражи в галерее. Было украдено несколько этюдов.
В 1891 году Павел Михайлович принял решение закрыть для публики галерею.
Летом следующего года из Петербурга пришла весть о смерти брата Сергея Михайловича. Он давно отошел от торговых дел, хотя и принимал участие в решении важных вопросов.
В духовном завещании, составленном еще в 1888 году, Сергей Михайлович писал: «…брат мой Павел Михайлович Третьяков выразил мне свое намерение пожертвовать городу Москве свою художественную коллекцию <…>». Высказывая свое согласие с решением старшего брата, Третьяков-младший завещал ему «взять для присоединения к своей коллекции, дабы в ней были образцы произведений и иностранных художников, все то, что он найдет нужным, с тем чтобы взятые им художественные произведения получили то же назначение, какое он даст своей коллекции».
Надобно было думать, как исполнить волю умершего брата.
В письме к В. В. Стасову, написанному 30 августа 1892 года, Третьяков сообщал: «Коллекцию брата я могу, в силу завещания, взять в свою, и я ее, разумеется, возьму и впоследствии помещу отдельно, но в этом же доме; она так и останется, к ней не прибавится ни одной иностранной картины, мое же русское собрание, надеюсь, — если буду жив — будет пополняться. Брат, кроме картин, передаваемых в мое собрание, завещал городу: половину, принадлежащую ему, дома <…> и капитал в 125 тыс<яч>, на проценты с которого приобретать русские живописные или скульптурные произведения. Чтобы сделать возможным утверждение завещания, я должен буду теперь же передать в дар городу мою часть дома и собрание русской живописи, разумеется, с условием пожизненного пользования квартирой и заведования учреждением. <…> Сведений о себе я Вам не дам, так как очень не люблю, когда обо мне что-нибудь печатается».