В судах их клевреты наглые,
Из рюмок дуя бензин,
Вычисляют: кто это в Англии
Вел бунт против машин?
Бежим!..
А в ночь, поборовши робость,
Создателю своему
Кибернетический робот:
"Отдай, — говорит, — жену!
Имею слабость к брюнеткам, — говорит. — Люблю
на тридцати оборотах. Лучше по-хорошему уступите!.."
О хищные вещи века!
На душу наложено вето.
Мы в горы уходим и в бороды,
Ныряем голыми в воду,
Но реки мелеют, либо
В морях умирают рыбы...
Отженщин рольс-ройсы родятся...
Радиация!..
...Душа моя, мой звереныш,
Меж городских кулис
Щенком с обрывком веревки
Ты носишься и скулишь!
А время свистит красиво
Над огненным Теннесси,
Загадочное, как сирин
С дюралевыми шасси.
В эмигрантском ресторане
Сволочь? дымен, точно войлок.
Сволочь? бел, как альбинос.
Мою водку дует сволочь.
Сволочь? чавкает блином.
(Ресторанчик "Русский мишенька"
Говорили: не ходи.
В кадушке,
будто нищенка,
Березка в бигуди...
А за стойкой, как на ветке,
Угощают парочек.
В них вонзились табуретки,
Как булавки в бабочек!)
Враг мой? сволочь: отщепенец?
Ненавидя, пивом пенясь,
Что ты пялишься в упор?!
Сволочь? я не прокурор!
Двадцать лет сидят напротив,
Как экран, лицом горят.
Отступающие бродят.
И конвои в лагерях —
"немецких, английских, северно-
потом южноамериканских, вы понимаете,
Вознесенский?!.."
Посреди Вселенных сшибленных,
На маховиках судьбы
Блещут лунными подшипниками
Эти лагерные лбы.
"Нас крутили, молотили
Джазы, ливни, этажи...
Миллионы холодильников —
Ни души!.."
Ужас водкой дышим около:
"Вознесенский, вы откель?"
Он окает,
как охает.
О'кей!
За окошком марсианочки,
Так их мать...
А Окою осиянною
Ходит окунь — не поймать,
И торжественная тишь.
Тсс!..
И серебряно-черны
От ночной травы штаны...
"Роса там у нас, трава там у вас по колено.
Вознесенский, вы понимаете?
Из щетин его испитых,
Из трясины страшных век,
Как пытаемый из пыток,
Вырывался синий свет —
продирался ч е л о в е к!
По лицу леса шумели,
Шли дожди, пасли телят,
Вырывалось из туннеля,
Что он страшно потерял.
И отвесно над щекою
Плыли отсветы берез,
Плыли страшно и щекотно.
И не слизывал он слез.
И раздвинув рестораны,
Возле грязного стола,
Словно Суд,
светло и прямо,
М а-м а! —
Стала строгая страна,
Брови светлые свела.
Шляпки дам как накомарники,
Наркоманки кофий жрут...
"Майкл Орлов, лабай Камаринского!"
Жуть...
"М а-м а!" — стон над рестораном
под гармошки и тамтамы —
"М а-а..."
Были Миши, Маши, Мани --
стали Майклы, Марианны.
"М а-а..."
Они где-то в Алабаме
наземь падают ночами,
прогрызаются зубами —
к м а м е.
Рты измаранных, измаянных
сквозь неоны и вольфрамы —
"М а-а..."
А один из Бирмингама,
как теленок из тумана:
"Ма-а-а..."
...Гасят. Мы одни остались,
Лишь в углу мерцает старец,
Как отшельник Аввакум.
Он сосет рахат-лукум.
Сволочь очи подымает.
Человек к дверям шагает.
Встал.
Идет.
Не обернется.
Он вернется?
Вынужденное отступление
В Америке, пропахшей мраком,
камелией и аммиаком,
В отелях лунных, как олени,
по алюминиевым аллеям,
Пыхтя как будто тягачи,
За мною ходят стукачи —
17 лбов из ФБР,
Брр!..
Один — мордастый, как томат,
другой — галантно-нагловат,
И их главарь — горбат и хвор.
Кровавый глаз — как семафор.
Гостиницы имеют уши.
Как микрофон головка дуща,
И писсуар глядит на вас,
Как гипсовой богини глаз.
17 объективов щелкали,
17 раз в дверную щелку
Я вылетал, как домовой,