Итак, не думайте, что я считаю себя непобедимым, презираю опасности, бросаю им вызов и ищу их. Кто любит их, тот от них погибает. И если царственный пророк{61}, столь угодный сердцу господа и столь любимый им, или великий и мудрый Соломон были соблазнены и согрешили, ибо бог отвратил от них лик свой, не должен ли этого опасаться и я, ничтожный грешник, молодой и неискушенный в кознях дьявола, не успевший закалиться в борьбе против страстей?
Преисполненный спасительного страха перед богом и не доверяя, как и подобает, своей слабости, я не забуду Ваших советов и благоразумных наставлений и стану с жаром произносить молитвы и размышлять о божественном, чтобы возненавидеть в мирском то, что заслуживает ненависти; но уверяю Вас, до сих пор, как я ни вопрошаю свою совесть, как пристально ни изучаю ее тайники, я не нахожу того, чего опасаетесь Вы и чего мне также следует опасаться.
Если в предыдущих письмах я хвалил душу Пепиты Хименес, то в этом виновны батюшка и сеньор викарий, а не я; ведь сперва я был даже несправедливо предубежден против этой женщины и далек от благожелательного к ней отношения.
Что касается телесной красоты и изящества Пепиты, поверьте мне, я взирал на них со всей чистотой мысли. И, хотя мне тяжело говорить, да к тому же это может огорчить Вас, признаюсь, что если какое-либо пятно и омрачило ясное зеркало моей души, в котором отразилась Пепита, так это Ваше суровое подозрение, чуть было не заставившее меня самого на мгновение усомниться в себе.
Но нет: что такого я думал о Пепите, что увидел, что похвалил в ней, что может привести к заключению, будто я склонен испытывать к ней нечто большее, чем невинное чувство восторга, которое внушает нам произведение искусства, особенно если это произведение высшего мастера, если оно — его храм?
Вместе с тем, дорогой дядя, мне приходится жить с людьми, общаться с ними, бывать у них, и я не могу вырвать у себя глаза. Вы сотни раз повторяли, что мне следует вести жизнь деятельную, проповедовать и распространять в мире закон божий, а не предаваться созерцательной жизни в уединении. И вот, оказавшись в таком положении, как я должен был себя вести, чтобы не замечать Пепиты Хименес? Закрывать в ее присутствии глаза? Но хорошо бы я выглядел! И я поневоле не мог не заметить ее красоты, видел ее нежную белую кожу, розовые щеки, улыбку, открывавшую ровный ряд перламутровых зубов, свежий пурпур губ, ясный и чистый лоб — все очарование, которым наградил ее бог. Конечно, для того, в чьей душе бродят зародыши легкомысленных порочных мыслей, впечатление, производимое Пепитой, равносильно удару огнива о кремень, высекающему искру, из которой возникает всепожирающее пламя; но я предупрежден об опасности: вооруженный и прикрытый надежным щитом христианской добродетели, я, право, не вижу, чего мне следует бояться. Кроме того, хотя и безрассудно искать опасности, но какое малодушие бежать от нее, вместо того чтобы смело взглянуть ей в лицо…
Не сомневайтесь: я вижу в Пепите лишь прекрасное создание бога и во имя бога люблю ее, как сестру. Если я и питаю к ней некоторое пристрастие, то лишь благодаря похвалам, которые слышу от батюшки, сеньора викария и почти всех жителей городка.
Любя батюшку, я хотел бы, чтобы Пепита отказалась от своих намерений и планов затворницы и вышла за него замуж; но если бы я увидел, что у батюшки не подлинная страсть, а лишь каприз, я предпочел бы, чтобы Пепита сохранила непорочное вдовство; я же, находясь далеко отсюда, где-нибудь в Индии, Японии или в еще более опасных странствованиях, с отрадным чувством сообщал бы ей о своих паломничествах и трудах. Возвратившись сюда стариком, я был бы счастлив находиться близ нее, тоже состарившейся; вдвоем мы стали бы вести духовные беседы вроде тех, что она теперь ведет с отцом викарием. Но, пока я молод, я не ищу дружбы с Пепитой и редко вступаю в разговор с ней. Я предпочитаю прослыть недалеким, дурно воспитанным и нелюдимым, чем уступить тому чувству, на которое я не имею права, или хотя бы дать малейший повод к подозрению и злословию.