Я здорово замерз. Сейчас только начало мая, и погода какая-то странная: то холодно так, что без шапки на улицу не выйдешь, то от жары выть хочется. Сейчас было прохладно, а я одет всего лишь в тонкую рубашку. На мне даже ветровки нет. С утра было тепло, и я пошел в школу без куртки. Я бы не замерз. Но не мог же я предположить, что все сложится так. Черт возьми, ну и глупость случилась со мной.
Я решил вернуться в больницу и лечь спать где-нибудь в кресле. У крыльца я прочитал, что это отделение какой-то кардиологии. Я не знал, что это такое, а спросить было не у кого. Оставалось надеяться, что это что-то не очень серьезное. Но отчим был здорово испуган, так что, похоже, это страшно.
Но сил на то, чтобы пугаться, не было. Я устало добрел до какого-то кресла и плюхнулся в него. Через минуту я спал.
Проснулся я поздно. Меня разбудил мальчишеский голос. Он явно чего-то требовал.
— Ну, честное слово, я себя хорошо чувствую, — говорил мальчик. Он был меня младше, ему было около одиннадцати. — Ну почему нельзя?
— По кочану, — довольно мило и вежливо объяснила толстая тетка в больничном халате. Мне она почему-то сразу не понравилась. Нет, не потому что толстая, ни в коем разе. У меня есть тетя. Тетя Валя. А она совсем даже не худая. В магазины за одеждой не любит ходить, потому что размер у нее пятьдесят какой-то там, согласитесь, какая радость ловить на себе косые взгляды продавцов, которые хоть и стараются быть вежливыми, но далеко не всегда бывают ими. В общем, размер большой. Но это ерунда, это не главное. Главное, когда я маленький был, мама часто меня отводила к ней, и мы вместе играли, и ей было интересно со мной, честное слово! А однажды она полностью разрисовала мне красками спину. Расписала под тигра. Я ходил и рычал, как настоящий тигр. Мне тогда было шесть лет. А тете Вале — в пять раз больше, то есть тридцать. Сейчас мне тринадцать, а ей, стало быть, тридцать семь.
Короче, это очень хороший человек. Только вот детей у нее нет. Нет и не будет. Мне мама сказала.
Жалко. А теперь и я, племянник, умер.
Так вот. А еще я знал одну толстую девчонку, она жила в соседнем подъезде лет пять назад. Ее здорово дразнили другие ребята. И друзей у нее не было. Она вечно сидела на лавочке с книжкой и читала, а все вокруг обзывали ее разными обидными словами. Порой такими обидными, что я даже и не скажу, какими. Мама тогда вышла замуж за своего Алексеева, и мы только переехали в его квартиру в соседнем подъезде. Я очень хотел подойти к этой девчонке, спросить, как ее зовут. Но я трус. Я уже говорил. Я так и не подошел, испугался. Потом я много думал, почему же я не сел с ней рядом и не заговорил с ней. Просто так, о чем-нибудь. Наверное, мне было страшно. Страшно, что и надо мной будут смеяться. Так на фига мне такая дружба, думал я. А может, и не думал. Я никогда не был расчетливым. Ни сейчас, ни тем более тогда, пять лет назад. Возможно, я понимал эту простую истину где-то в глубине сознания. "Инстинктивно" — говорит наша биологичка. Да хотя бы и так. А девочка уехала вместе с родителями куда-то в деревню. Сейчас мне очень жаль, что я струсил. Почему-то мне кажется, мы бы были друзьями.
Поздно пить боржоми. Ладно, вы меня поняли. Я эти размышления и воспоминания сводил к одному — к доказательству, что я не принимаю во внимание, толстый человек, или нет. Мне все равно.
— Ну пожалуйста! — ныл мальчишка. — Да я тут скорее с ума сойду, чем на улице, правда!
— Не сойдешь, — непреклонно отвечала милая врачиха. — Велено не отпускать.
— Да кто велел?! — захныкал мальчик. — Мне Карташов сказал, можно!
— Вот к Карташову и иди. Мне он ничего не сказал.
— Он вам записку написал.
— Ну и где она, твоя записка?
Мальчик сунул руку в карман, растерянно вынул, проверил другой карман. Потом снова первый. Я понял, что зря он старается. Единственное спасение — записку от некоего Карташова мальчишка посеял. Теперь его ни за что не выпустит эта мымра.
Я задумался. Мне очень захотелось помочь этому бедному пареньку. В самом деле, даже если он и болеет, почему бы ему не выйти погулять? Что за диктатура? Где это видано, что детям не дают дышать свежим воздухом? Он же не лежачий больной…
Придумал. Я отошел, достал из школьного рюкзака ручку и тетрадку, вырвал оттуда листок, нацарапал:
"Уважаемая прошу отпустить этого малодого человека на пргулку. Он скоро вернеться. Корташев".
и незаметно положил записку мальчишке в карман, когда тот совсем было отчаялся.
— Стойте! Вот она! — обрадовался он и протянул клочок бумаги доброй тетеньке. Она брезгливо взяла в руки бумажку (балда, надо было на двойном листе написать!), перевернула, пробежала глазами…
Надо было видеть ее лицо. Оно резко вытянулось и похудело, а глаза распахнулись, как чайные блюдца.
— Тебе это Карташов дал?! — прокашляла она в изумлении.
— Да, — неуверенно протянул мальчик. — А что?
— Ступай отсюда, паршивец, — разозлилась вдруг тетка. — Иди. Сам написал эти постулаты, еще хватает наглости мне их вручить.
— Да честно, Карташов дал! Ну, клянусь, блин! — ругался мальчишка. Он чуть не плакал. Еще бы. Тут всякий заревет. Помог, называется. Кретин! Ведь сомневался, как написать: вернеться или вернется! Честное слово, если б не умер, выучил бы русский язык! Весь бы выучил, каждое правило, с первого класса!
Ну ладно, толстая Гитлерша в белом халате, держись.
Я взял из рюкзака фломастер и стал выводить буквы прямо на деревянном столе, за которым развалилось ненавидящее маленького пацана создание. Мальчишка ойкнул и стал с интересом наблюдать, как на светлой деревянной поверхности появляются черные кривобокие буквы. Тетка здорово побледнела, но смотрела тоже, взвизгивая от страха.
"Слушай имей совесть отпусти пацана погулять. Тебе Корташев сказал уже, сколько раз повтрять надо? Не издивайся, это не педагогично".
Я закончил свой акт мщения и положил фломастер обратно. Мальчишка восторженно и немного испуганно смотрел на материализовавшуюся из ниоткуда защиту, а тетка в халате перекрестилась и посмотрела на мальчика с неподдельным ужасом в глазах.
— Иди, Вася, погуляй. Иди, иди.
"И чем скорее — тем лучше" — прочитал я ее мысли. И засмеялся. Жаль, что она меня не слышала.
Счастливый Вася убежал гулять со скоростью гоночной машины. Наверное, его скоро выпишут отсюда. Не похож он совсем на больного. Я поднялся на пару этажей выше — проверить, как там мама. Интересно, меня и рюкзак не видно, а тетрадь из рюкзака тетка видела. И фломастер. Странно. Значит, я могу положить в рюкзак все, что угодно. И никто не увидит, что я что-то несу. Бомбу, например.
Я осторожно открыл дверь. В палате у нее было два врача. Я испугался, но, как оказалось, зря. Они просто разговаривали. Я остался послушать. Нехорошо подслушивать чужие разговоры, но это не тот случай. Потому что, во-первых, это — моя мама. А во-вторых, мне вообще никто ничего не скажет против. Да я предпочел бы сейчас сидеть в школе и слушать, как класснуха перемывает мне косточки. Но увы.
— А ты слыхал, от чего она так? — шепотом сказал один, помоложе. — У нее сын умер вчера.
— Да ну? — удивился второй. — Маленький?
— Не знаю. Говорят, подросток.
— Кошмар, — сказал второй, задумавшись. Я шагнул вперед и скрипнул половицей. Первый настороженно оглянулся, но, конечно, ничего не заметил.
— Слышал? — спросил молодой. Как ребенок, ей-богу. Ну и скрипнуло что-то, ну и ладно. Я, когда маленький был, очень боялся привидений. Просто до безумия. Я все время озирался по сторонам, боясь встретиться взглядом с каким-нибудь призраком. Не могу сказать, что не боюсь их сейчас. Меня это перестало волновать, когда я понял, что ни с каким привидением не встречусь, и вообще, пора взять себя в руки и перестать бояться всего подряд.
А теперь я и сам призрак. Теперь мне непонятно, почему бытует такое поверье, что привидениям положено всех пугать. Мне, например, пугать никого не хочется. Ну, за исключением толстой диктаторши. Но ведь это вынужденно пришлось делать. А то несправедливо бы было.