— Я хотел в детский сад, но вместо меня туда ходила бабушка…
— Которая?
— Ленинградская. Я ведь в Ленинграде живу.
— А зачем она ходила в детский сад?
— Не знаю. Она не ходила, она два раза только туда пошла, а потом сказала, чтобы я эту идею выбросил из головы, потому что из меня должна вырасти личность, а там дети растут, как муравьи…
— А ты, как юный гений… — начал Гриша.
— Оставь его в покое, я же просила!
Они посмотрели друг на друга, и Гришины «бандитские» глаза мгновенно стали кроткими, но замолчать сразу он не мог:
— Одна бабка с утра до ночи долбит: «Не забывай, ты культурный человек, ты в двадцатом веке живешь!..» Другая — молиться учит, оттого он такой псих! Ту, вторую, ставропольскую, я тоже видал. Угадайте, что она ему в подарок привезла?
— Что?
Конечно, это спросил Слава.
— Мешок семечек и большую черную икону. Знаете, какие у нас в этом году жирные куры? Павка все семечки курам скормил. А эта его ленинградская бабуся… тоже штучка! Думаете, что, думаете, икону выбросила? Ни черта подобного. На стенке висит. Гостям ее показывает — смотрите, какое произведение искусства!
— Хватит, помолчи, я же просила…
Костя поравнялся с сестрой, долго смотрел на Павлика, потом осторожно спросил:
— Слушай, Павлик, а как будет со школой? В школу бабушка тоже тебя не пустит?
— Пустит, — небрежно ответил Павлик, — только я пойду сразу во второй класс. В первом мне делать нечего, я там могу превратиться в идиота.
— Видали? — всерьез обозлился Гришка. — Видали, какая это личность? А мы, оказывается, все идиоты!
Павлик встревожился. Он ощутил свою бестактность, но в чем она — понять не мог. Заглядывая виновато в лица, он очень тихо заговорил:
— Я не знаю… я уже всех «Трех мушкетеров» прочитал, а они там учат — мама мыла раму.
Наступило неловкое молчание, но Павлик что-то в нем уловил и сразу повеселел:
— Клянусь вам честью! Я сам спросил у Миши Буравлева, что они проходят…
— Съел?
Это сказала Вика Грише.
— А-а… он иногда такое говорит, что жить неохота… — Гриша перевел взгляд на Павлика. — Тебе бы рот зашить, вот было бы хорошо… или лучше мороженое ешь. Слава, дай-ка…
— Я сейчас не хочу, — с достоинством ответил Павлик.
— А когда ты захочешь?
— Когда все сядут за стол…
Этого уже никто выдержать не мог. Увидав, что кругом хохочут, Павлик тоже засмеялся, но только из вежливости.
Вика быстро нагнулась и поцеловала его в щеку. Слава этого не заметил, он изнемогал от смеха. Он повалился на землю и вопил:
— Ребята, давайте ляжем за стол…
Он веером разложил на песке размякшие брикеты. Каждый подхватил по штуке и потом бежал вдогонку за Гришей, который стал уводить их со станции — туда, где по обе стороны железной дороги тянулся молодой сосновый лес. Гриша почему-то не дурил и не оборачивался даже. А они покорно бежали за ним по жаре и подняли головы только тогда, когда все разом шагнули в тень.
Береза, громаднейшая, прямая и такая белая, как будто земля поила ее молоком, стояла одна на краю молодого пепельного сосняка.
Пораскинув руки и запрокинув лица, они долго стояли в зеленой прохладе.
Капельки таинственного вещества, которыми моросит в жаркий день под лиственными деревьями, остро покалывали кожу. Жар разгоряченных тел выходил, казалось, только лицами. Упоительно было чувствовать медленное их остывание.
Под березой были старые шпалы.
В молчании залезли они на складницу шпал и уселись лицом к насыпи, по которой бежали голубые от неба рельсы.
Люди взрослые в подобных случаях философствуют.
Эти молчали.
Были они и разные и равные.
На станции громыхнуло коротко и зло, словно кто-то решительный одним движением опорожнил мешок с железом, а потом уже знакомо затюхал паровоз. Ленька повторял за ним каждое «тюх».
Паровоз проскочил с такой быстротой, что они успели заметить лишь, как бешено отпихивается он от состава свирепыми красными локтями, а вагоны спокойно курлычут и дают себя рассмотреть.
В открытых окнах были люди.
Ребята как увидели первого человека, так ему и замахали. Человек ответил, и тогда, уже не закрывая ртов, вся орава вопила, махала руками, болтала ногами..
Дальний поезд шел вечность.
Стояли в окнах люди, но… Но не все окна отвечали на привет. Нe все…
Еще стремительнее, чем паровоз, ускользал, уменьшаясь, последний вагон. Потом исчез, потянув за собою и эти неопытные души, отметив каждую тоской по неясному.
Уходящие поезда всегда манят вдаль, но мало кто знает, что надо ему в той дали.
— Без багажного — шестнадцать, — сказал Слава.
Вика шепотом сказала брату:
— А все-таки свинство, что мы ни разу не написали бабушке.
Гриша соскочил со складницы, отряхнул брюки, подошел к Павлику, спросил:
— Хочешь, ссажу?
Павлик благодарно мотнул головой.
Все постепенно задвигались, а вид у них был как у людей в кинозале, когда зажигается свет и никому ни двигаться, ни смотреть друг на друга неохота.
За чертою тени солнце стояло слепящим валом. Казалось, что ни подсунь — оплавится и заблестит. Светились стеклянно сухие стебли травы. Песок блестел, как молотое стекло.
— Э-ээ! — крикнул Гриша, выразив воплем этим общую жажду немедленно жить. Жить сломя голову, вкусно, весело и, главное, поскорей. — А ну, гони монету, а то закроется ларек!
— У меня ни копеечки! — весело выкрикнул Павлик. Гриша беззаботно махнул рукой и полез в карман.
— Твое дело маленькое… для тебя — наскребем! Во! На три брикета уже есть!
Вика нырнула рукой в круглый карман, пришитый низко на юбке, разжала ладонь и объявила:
— О, у нас целое состояние!
Слава молниеносно оценил ситуацию и подумал: «А ведь у меня сегодня денег могло и не быть».
Думая так, он стоял в отцовской позе, глубоко загнав обе руки в карманы. Лицо его было озабоченно.
— Ты чего? — спросил Гриша. — Нет так нет, в другой раз ты заплатишь…
«Фик с маслом», — мысленно ответил Слава и обаятельно улыбнулся.
Гриша взял у Вики бумажный рубль и уже хотел бежать, но перед ним очутился Леня. О своем финансовом положении он заявил, подняв обе руки пухлыми ладонями вверх.
— Ты тоже хочешь эскимо?
— Два, — твердо ответил Леня.
Гришка дал по каждой ладошке щелчка и понесся к вокзалу.
Весь обратный путь Гриша развлекал компанию невероятными историями про дачников, которые жили у них в прошлом, поза- и позапозапрошлом году.
Слава слушал его рассеянно, потому что готовился спросить у Вики, что такое муфлон, но так, чтобы другие не услышали. Это слово с первого дня не давало покоя, оно грызло и угнетало, приобретая все более таинственный смысл.
У Славы колотилось сердце, когда Гришка на минуту замолкал, и он, идя рядом с Викой, готов был уже спросить, но всякий раз что-нибудь да мешало, и Слава никак не мог освободиться от пытки неравенства, которое ощущал в присутствии брата и сестры. Как часто он с горечью думал: «Я ведь все запоминаю с ходу. Мне бы только узнать, откуда они столько чего знают. Не сами ведь, кто-то им помогал. А теперь, конечно, им легко!»
Но разве Гришку возможно остановить? Он говорил и говорил, и по его рассказам выходило, что дачу у них снимают всегда сволочи, вроде того, который при луне ягоды крал; кретины, вроде того, который кота в авоське бил; или психопатки, приезжающие из Ленинграда с кудрявыми собачками, а то еще с какими-то волнистыми попугайчиками. Слава тихо завидовал даже тому, что в Гришкином доме поселяются такие типы, а для собственного утешения вслух говорил: «И все-то он врет!» Но когда Гриша называл имена собак, не поверить никто не мог. Пес по имени Шах, сучка — Психея. Вот этого, по мнению Славы, даже Гришка-лгун выдумать не мог.
Мало того, хозяйка Психею, оказывается, так обожала, что говорила про нее: «У моей девочки испортился аппетит, подозреваю, что эта дурочка наглоталась мух». «Такое тоже поди выдумай, — с огорчением думал Слава. — Как он, черт, запоминает все это».
— Послушай, — сказал вдруг Костя, — как ты можешь жить в таком доме?
Гришка сразу сделался серьезным.
— Врет он все, — сказал Слава. — Так я и поверил, это ж надо таких идиотов еще поискать.