…Шофер Алексей Доронин в блокаду Ленинграда возил грузы «дорогой жизни» — по Ладожскому озеру. Тогда полуторка — плохонький грузовичок с изношенным, вечно кашляющим мотором, пораненным кузовом, — была поистине грозным оружием осажденного города. На полуторках возили муку под стволами дальнобойных вражеских пушек. Под прицелами пикирующих бомбардировщиков. Тридцать километров по капризному льду, ненадежному даже в сильные морозы.
Он завершал четвертый рейс глубокой ночью. Был март. Погода стояла неустойчивая: то еще по-зимнему вьюжная и злая, то уже по-весеннему солнечная и поэтому очень нерадостная и опасная. Лед таял. В те сутки, когда ехал Алексей, температура в полдень подскочила до плюс пяти. Колеса ломали тонкий ледок, и вода заливала машину местами до радиатора. Попробуй увидеть разлом, полынью — можно было их только почувствовать. Смертельно уставший водитель вел грузовик с ржаной мукой. Он подходил к девятому километру, самому опасному, пристрелянному фашистской артиллерией, когда в небе взвыли бомбардировщики. Вспыхнули ракеты — немецкие летчики освещали плацдармы. Ухнули бомбы. Слева! Впереди! Объезд! Полынья!
Алексей крутанул вправо и, кажется, уже проскочил опасный участок. Глянул вверх — на него прицельно пикировал хорошо видевший жертву фашистский стервятник. Доронин затормозил и почувствовал, нет, не услышал за воем авиамоторов, а привычно ощутил, как под колесами треснул лед. Машина круто накренилась, к кузову подбиралась черная вода. Он выскочил из кабины, рядом ударила пулеметная очередь. Осколками льда рассекло лицо. Бросился к хлебу. Скорее облегчить машину. Хватал мешки и оттаскивал в сторону, где надежный лед. Не выбрасывал, а бережно, по-хозяйски складывал, спасал бесценный груз, от которого зависела жизнь людей. Сколько таскал, не помнит, но внезапно гул самолетов исчез.
Мотор в машине пел. Зато кузов превратился в груду дров. Мешки кое-как все же уложил. Мокрый до шапки, обледеневший Алексей жал на газ. И вдруг вновь гул самолетов, наверное, тот же стервятник на бреющем полете обстрелял вдруг ожившую машину. Алексей почувствовал жгучую боль в животе.
Он был ранен и доставлен в полевой госпиталь. Там, на соломе, в ожидании очереди, лежали десятки солдат. Правая нога его не двигалась, в животе невыносимая боль. Ну, конец, подумалось. И тут над ним склонилась женщина в белом халате: «Больно, родной? Потерпи, сейчас мы тебя возьмем, и все будет хорошо». А в операционной палате он увидел, как знакомая женщина отдавала ему свою кровь.
Морозная ночь синим цветом окрашена. Такая синь навеяла Алексею думу о дне вчерашнем, о светлом и добром, что было в жизни и что уже ушло, и к горлу подступил сухой, непроглатываемый комок. От той жизни вместе с Клашей сколько добрых воспоминаний тисками сжимают душу, горло, да так цепко, что воздуха не хватает. И все от тяжкого сознания горькой, безвременной кончины жены. «Да хватит, возьми себя в руки, — внушал себе Алексей, — мужчина ты, не тряпка». Вглядываясь в стылую тьму, он зажег фары, осветил снежную дорогу в сторону Марьевки, нажал на стартер. Живое видение Клаши, улыбающейся ему с фотографии.
К строительству ведет большая дорога, а точнее, хорошо накатанный зимник. По нему днем и ночью идут машины на стройку, с грузом, спешат управиться до весны, до того, как вскроются, вспухнут реки. Весной земля тут вязкая, вода мелкая, техника застревает.
Всю ночь его машина, словно огромная черепаха, утопая в снегу, одиноко ползла, высвечивая фарами путь. Алексей ловил себя на том, что засыпал, останавливал машину, выскакивал из кабины, приседал, прыгал, чтобы сбить сонливость. И снова ехал.
Дом Яровых стоит в низине, почти в пойме вертлявой речушки Старицы, закованной льдом.
Одно из окошек дома, возле которого он ставил машину, светилось. Доронин заглушил мотор и постучал.
— Боже мой, — сказала Елена Алексеевна, открывая дверь, — неужели ты, Алексей Сергеевич?
— Он самый, — ответил Доронин, и тепло комнаты, а следом и материнское тепло мягко опустилось на плечи. — Рад видеть вас, Елена Алексеевна…
Голос у Алексея Сергеевича тихий, глуховатый. Говорит медленно, с расстановкой, словно каждым словом прицеливается во что-то. А лицо серьезное, лицо деревенского жителя озаряется короткой, светлой улыбкой. Глаза при этом почти неподвижны, и кажется, словно смотрят они при разговоре не столько на встретившую хозяйку, сколько в себя, стараясь различить что-то таявшее за время, как в тумане, в далеком прошлом, тяжелом своими испытаниями, выпавшими на его долю. И если он выдержал их, то благодаря только Клаве, да ее брату Ивану Ярову.