— Пора бы нам закону божию сказать «аминь»!
Это было неслыханной дерзостью. Класс будто взорвался — все дружно захлопали. Георгий повернулся и неторопливо пошел к своей парте. А священник вскочил с места, чуть не опрокинув парту, и грозно густым баритоном произнес:
— Кто «за», прошу поднять руку! — и сам первый поднял правую длань.
Никто не ожидал от него подобного поступка. В классе воцарилась тишина. В момент, когда вслед за ошеломленным, но быстро успокоившимся Мониным стали поднимать руки другие, из-за парты выскочил Кучковский и бросился к директору.
В училище произошел взрыв всеобщего возмущения, как будто кто-то незаметно, но тщательно готовил его. Недовольные притеснениями администрации, грубым и бестактным обращением педагогов, преподаванием закона божия учащиеся самолично созывали собрания, избрали совет училища, а в классах — комитеты. Преподаватели стремились избегать этих, как они презрительно говорили, сборищ, но не в силах были остановить бурлящий поток.
— В Петрограде новая, Советская власть, а у нас прежние порядки, с которыми надо давно кончать! — кричал Шакир Бахтиозин, татарин по национальности, горячий, вспыльчивый в спорах, неудержимый в негодовании. Он бросился к кафедре, оттолкнув медленно шедшего к ней Кучковского, но его опередил Георгий, мгновенно оказавшийся возле друга.
Вошел Ситников, иронически и нарочито громко сказал:
— Кажется, в нашем училище верховодит Совдепия!
Монин пропустил мимо ушей эти слова. Горячо и убедительно говорил:
— Не анархия, а организованность — вот что нам нужно…
Монин? Опять Монин!
— Кажется, достаточно того, что в Совдепе есть один Монин, как его, Нестором звать? Это ваш брат? — вкрадчиво спросил директор.
— Да, это мой брат.
— Поистине, яблоко от яблоньки… — язвительно, словно бы негромко, но так, что все слышали, произнес Ситников, все еще надеясь на поддержку воспитанников, которым он настойчиво и систематически вдалбливал уважение к власти, «богом данной». И только сейчас, видимо, представил, как он был далек от понимания своих питомцев, как глубоко заблуждался относительно их преданности. Кучковский, ну еще несколько подхалимов, скрытых и откровенных… Нет, не они теперь создают политическую атмосферу в стенах училища, а эти — Монины, Бахтиозины. А те, те только вводили его, многоопытного педагога и администратора, тонкого психолога, в заблуждение. Андрей Петрович считал свой авторитет у учащихся непоколебимым, но теперь убеждался в обратном. Рукоприкладство? Страх вызывает уважение и рабское преклонение перед силой. Так было вечно. Новый дух времени, веяние эпохи? Все это преходяще и не должно касаться вверенного ему училища.
Эти размышления прервали слова Монина:
— Наше дерево зелено, и плоды на нем еще не созрели. Оно и сильно своей молодостью…
Ситников вспомнил подозрительное поведение батюшки, который, как ему рассказал Кучковский, первым проголосовал за отмену закона божия. «За священником Добротиным и прежде замечали странности, — подумал директор, — так неужели в нем верх взял еретический дух? Или хитрит отец-законоучитель, приспосабливается к моменту? Вот она — сухая ветвь вековых устоев, рухнувшая от первого порыва буйного ветра».
— Мы написали в Совдеп заявление, — продолжал невозмутимо Георгий, — в котором выразили протест против порядков в училище, выслеживания учеников, грубости и рукоприкладства. Волею сознательного большинства мы отменили преподавание закона божия. Мы просим Совдеп утвердить это решение.
— «Мы», «наше»! — взорвался директор, — а кого, собственно, вы, Монин, представляете?
— Справедливость! — с достоинством ответил Георгий.
— Это абстракция! — крикнул директор.
— Демагогия… — послышался робкий голос.
— Он представляет самого себя! — заорал Кучковский.
Директор одобрительно кивнул и бодро посмотрел на собравшихся.
Георгий корректно и сдержанно произнес: