— Времена, Мамонт, другие. Погляди на своего Нестора, против властей агитирует. На доверии сейчас далеко не уедешь.
И он опять напомнил о списке.
— Нешто я у тебя из веры вышел? — встал Мамонт из-за стола, сам не зная зачем: все в нем кипело.
Ачкас вытащил смятый лист бумаги, деловито разложил на столе, уставленном закусками, и карандашом стал помечать названия означенных и еще не отданных предметов. Там были носовые платки, чулки, аршины сатина, ситца, тюля, пуды овса, проса, пшеницы, сала. Как ни напрягал память Мамонт Иванович, не мог припомнить, чтобы писал он этот злополучный список. Все приданое, что обещал, сполна и по совести отдал молодым.
Мамонт Иванович налил свату стакан самогона, сам пить не стал. Он испытывал чувство омерзения к этому жадному торгашу и только предельным усилием воли сдерживал себя.
Разомлевший Ачкас опрокинул стакан в широко открытый рот, передохнул, отер тыльной стороной ладони жирные губы и повторил:
— Иль забыл? Долг-то платежом красен, как у нас, у русских говорят…
Монин схватил Ачкаса за борта пиджака, поднял с табурета, волоком дотащил до ступенек крыльца и вышвырнул во двор.
С тех пор тот и затаил злобу на Мамонта Ивановича, скрывал ее до поры до времени, выжидал момента, а пока относился к нему почтительно, предпочитая умалчивать о своем позорном выдворении из гостеприимного дома Мониных.
Вот почему встреча с Ачкасом была так некстати, и Мамонт Иванович помрачнел. Оттолкнув кого-то плечом, он резко повернулся к свату. Злорадная усмешка застыла на лице Ачкаса, рыхлый подбородок свисал на ворот рубашки, маленькие, быстро моргающие глазки холодно и зло сверлили Мамонта.
Мамонт Иванович не подал руки и не ответил на приветствие свата. Георгий заметил, как сдвинулись к переносице отца широкие брови, плотно сжались губы, гневом сверкнули лучисто-карие глаза. «Быть грому!» — подумал юноша. В такие минуты отец казался еще более могучим. Ачкас против него выглядел жалким и беспомощным, хотя внешне напоминал откормленного борова. Улыбка исчезла с его лица, уступив место растерянности и страху. Георгий вспомнил о списке, который предъявил Ачкас, будучи в гостях у отца, и с достоинством сказал:
— Вам на постоялом дворе место, а не на митинге народном!
Ачкас держал постоялый двор, и в другой обстановке эти слова не тронули бы его за живое, сейчас же они показались оскорбительными, да и сказаны были с нескрываемой насмешкой. Мамонт Иванович крепко сжал руку сына.
Ачкас растерялся. Он слышал речь Нестора, считал ее антиправительственной, но слова упрека, приготовленные для Мамонта, застряли у него в горле.
— Народ бунтовать пришли! — процедил он сквозь зубы и добавил: — Ну погоди, Мамонт, как аукнется, так и откликнется…
С митинга Мамонт Иванович и Георгий пошли домой. Люди расходились с площади взволнованные. Монин-отец был задумчив и чем-то озабочен, сын — радостно возбужден и весел, внимательно вслушивался в громкие слова споривших о смелой речи Нестора, улавливал знакомые фамилии.
Вскоре пришли Нестор и Яков. Сели за стол, говорили о митинге.
— Комиссар Временного правительства Петров после твоей речи, Нестор, не осмелился выступить. А ведь те, кто горланил «Да здравствуют временные!», ждали его на трибуне, — произнес Яков.
— Смолчал не случайно, Яша, — ответил Нестор. — Хитер, как старый лис. Понял — народ на нашей стороне. Тут уж не до речей, лучше помолчать. Да и вообще глупо орать здравие правителям, когда их дни сочтены. На то и временные, чтобы уйти, только сами-то не уйдут, их столкнуть надо.
Все рассмеялись, только Мамонт Иванович хранил молчание.
— Не слыхать было и атамана Кучковского, — вставил Яков.
— И городской голова Ланщиков в молчанку играет… — добавил Георгий.
Внимательно слушавший Мамонт Иванович строго спросил, обращаясь к Нестору:
— Говоришь, на «нашей стороне народ». На чьей это «вашей стороне», и какой власти вы добиваетесь?
— Самой справедливой, отец, — ответил Нестор. — Без буржуев и помещиков. Без угнетения человека человеком, без частной собственности. Все богатства будут собственностью государства рабочих и крестьян — вся власть будет принадлежать народу в этом государстве. А ведут народ на борьбу за свое освобождение большевики, партия рабочего класса, которому верным союзником является трудовое крестьянство. И в Москве, и в Питере, и в Акмолинске большевики страшны богачам, кулакам-мироедам, таким, как Ачкас…
Мамонт Иванович вспыхнул:
— Не трожь Ачкаса! Хотя не мил он мне, а сватом доводится…