Поигрывая плетью, Шайтанов ушел к себе в канцелярию, где его через час застал штабс-капитан Воскресенский. Он отстегнул офицерский кортик, с которым никогда не расставался, и картинно, держа его на ладонях вытянутых рук, положил на стол перед комендантом.
— Вениамин Алексеевич!.. Гм… Господин капитан, над моей непорочной офицерской и дворянской честью вы учинили непотребными словами и смехом публичную экзекуцию. Я принял ее с подобающим мужеством и достоинством. Однако после нанесенного оскорбления, роняющего мой авторитет командира в лице моих солдат, считаю свою службу в дальнейшем невозможной и в знак обдуманного требования отставки покорнейше считаю необходимым для вас просить об этом по начальству и принять сей знак офицерской чести.
Шайтанов резким движением сдвинул кортик на край стола:
— Почтеннейший, хватит ломать комедию! Тут не оперетта… И вообще, хороша веревка длинная, а речь короткая. Идите, борода, протрезвитесь.
Воскресенский смешался, сказал в ответ что-то по-французски и удалился нетвердой походкой.
11. ПРЕЗРЕНИЕ
В свои пятьдесят пять лет Воскресенский отличался большой забывчивостью и, чтобы окончательно не потерять память, тренировался, заучивая наизусть длинные фразы из французских романов. Забывчивости штабс-капитана способствовал алкоголь, к которому он прибегал и в счастливый час радости, и в тревожные дни печали. Когда же его состояние было каким-то неопределенным, средним, он, не терпящий душевного вакуума, стремился выйти из этого состояния с помощью хереса или обычного самогона, который полутайно варили в его же команде.
Штабс-капитан Воскресенский, потомственный дворянин, бредил монархической программой, но Николая Второго считал личностью тусклой, не достойной Российского трона. Немало позлорадствовал Воскресенский, когда еще в юношеские годы, докатились до него слухи о том, что пьяного юного наследника во время его заграничного путешествия крепко поколотили японские полицейские. Один знакомый из тобольской охраны Николая Второго по фамилии Свирин рассказывал Воскресенскому, что любимым занятием бывшего самодержца в ссылке было колоть по утрам дрова, писать дневник, играть в городки и шашки с солдатами охраны. Из литературы в Тобольск Николай, кроме религиозных книг, привез «Рассказы для выздоравливающих» и… «Правила игры на балалайке».
Словом, когда Воскресенский узнал, что следователь по особо важным делам Омского окружного суда Соколов обнаружил в районе Ганиной Ямы, верстах в восьми от Екатеринбурга, «вещественные доказательства» того, что Николай Второй напрямик проследовал в «мир иной», это не вызвало у штабс-капитана гневных эмоций. Подливая в стакан херес, он даже удивлялся себе: его интересовал не сам факт смерти человека, который правил миллионами людей, а то, как смогли уцелеть найденные Соколовым пряжка от пояса, памятный серебряный значок уланского полка — дар царице от генерала Орлова, который она носила на браслете, несколько топазов, подаренных в свое время дочери царя Анастасии Григорием Распутиным.
«Се ля ви!» — глубокомысленно заключил Воскресенский, запивая афоризм хересом.
Как человек в меру набожный, он проповедовал патриархальный альтруизм, при людях высказывал отрицательное отношение к жестоким мерам Шайтанова, намекая даже на то, что яблоко, мол, от яблоньки недалеко катится. В данном случае штабс-капитан имел в виду покровителя атбасарского коменданта адмирала Колчака. Поначалу Воскресенскому было невдомек, почему на этот пост назначили не его, опытного и наделенного мудростью человека, кадрового офицера царской армии, а выскочку Шайтанова. Потом он все понял, и неприязнь между ними превратилась в открытую вражду. И вот Шайтанов еще раз жестоко отомстил своему сопернику, публично нанес ему оскорбление. Штабс-капитан молил бога послать удобный случай, чтобы уличить обидчика в неблаговидных делах и, ежели удастся, вышибить его из седла.
Предложение писаря Шкурова провести вечер за рюмкой вина Воскресенский, всегда с удовольствием принимавший такие приглашения, на сей раз выслушал холодно, но все же дал согласие. К любимому за аккуратность и исполнительность писарю с некоторых пор штабс-капитан стал относиться с недоверием. Ему не нравилось, что Шкуров частенько похаживал в канцелярию комендатуры, уверяя, что там у него старый приятель земляк. Штабс-капитан Воскресенский знал этого хохла. То был феноменально изобретательный по части безделья писарь, которого начальству в том было уличить так же трудно, как и увидеть его, Воскресенского, к вечеру трезвым. Командир роты не без оснований предполагал, что эти встречи лишь предлог для отлучек в канцелярию, что именно Шкуров — и никто другой — дал Шайтанову полную информацию о настроениях солдат, их враждебном отношении к казакам, о красной агитации в гарнизоне и солдатском комитете. Но почему же обо всем этом писарь не доложил Воскресенскому?