По натуре штабс-капитан был человеком незлобивым, ценил хорошее отношение к себе, что в последнее время в окружающих его офицерах и гражданских чинах проявлялось весьма редко, любил тонкую лесть со стороны подчиненных и не пытался за внешней благопристойностью усматривать неуважение к себе. Стремянной давно разгадал слабости Воскресенского и потому, давая Шкурову совет пригласить его на пирушку, велел непременно сказать несколько льстивых слов, сразу же смягчивших штабс-капитана.
Придя в назначенное время в дом Шкурова, Воскресенский застал здесь Стремянного, Федюшева и Озерова, которые избрали местом встречи квартиру Шкурова, чтобы проверить свои сомнения — не провокатор ли он. Штабс-капитан галантно поклонился и сел за стол, уставленный закусками. Первый тост хозяин поднял за победу Колчака. Второй по предложению штабс-капитана выпили за возвращение монархии. Третий тост провозгласил Озеров за многострадальный русский народ. Федюшев предложил выпить за штабс-капитана Воскресенского. Потом встал Стремянной и сказал, ни на кого не глядя:
— А по-моему, друзья, нынче лишне пить за здоровье присутствующих. Конец так близок, что здоровья хватит каждому из нас… — И, посмотрев на встревоженно-угрюмое лицо Шкурова, на беззаботного Воскресенского, весело подмигнул Федюшеву и Озерову:
— Так выпьем чашу сию до дна!
Все выпили, только Шкуров незаметно поставил свой стакан среди посуды. Это не прошло незамеченным. Два раза Шкуров словно нечаянно опрокидывал свой стакан на бок, рассчитывая, что охмелевшие гости этого не заметят. Потом он предложил выпить за Шайтанова. Поднявший было рюмку Воскресенский стремительно отставил ее в сторону.
— Пить за палача считаю недостойным для дворянина и офицера, — резко сказал он и протрезвевшим голосом продолжал: — На днях, господа, имел я беседу со священником села Самарского отцом Иваном Янковским. Я рассчитывал с его помощью воздействовать на коменданта, как-то укротить его свирепый нрав и хоть немного пресечь жестокость и зверство, которые всем нам и нашему общему делу ничего, кроме вреда, не приносят, Чтобы убедить отца Ивана, я рассказал ему о потрясающих фактах. Оказывается, о них он уже наслышан. Казаки Шайтанова в селе, рассказываю священнику, схватили несколько партизан из отряда Жиляева, пробиравшихся из Кустанайского уезда. Среди них была раненая женщина. Шайтанов приказал выпороть всех и расстрелять. «И женщину?» — переспросил кто-то. «И эту б. . . — тоже!» — хлестнул тот в ответ плеткой по лицу казака. «С бабами мы не воюем!» — казак утер кровь и твердо стоял на своем. Комендант рассвирепел, хватаясь за кобуру. Казак выхватил клинок и зарубил бы Шайтанова, да Рекин подоспел, сзади выстрелил в спину бунтаря. Пленников вывели к кладбищу и там изрубили клинками. Женщина, та самая, крикнула: «Все равно вашей власти конец, идет наша, красная!». Шайтанов зарубил ее клинком. «Что вы на это скажете?», — спросил я отца Ивана. И что же вы думаете, господа, он мне ответил?
Зная о неприязненном отношении церковнослужителей к большевизму, я не сомневался, что самарский поп начнет благословлять действия Шайтанова, а меня предаст анафеме за подстрекательство к осуждению вовсе не противных, а богоугодных и церковью одобряемых действий всевластного коменданта. Но мой собеседник молчал, будто просвирой подавился…
Торопливо опрокинув в рот стакан первача, штабс-капитан продолжал:
— Так вот, Иван Николаевич, — уже по-мирскому говорю ему я. — Так вот, говорю, в первый день вступления в должность начальника гарнизона ко мне пришли капитан Шайтанов, его адъютант Рекин, прапорщик Иванов и хорунжий Васильев. «Сегодня, — начал Шайтанов, — доставлен мне схваченный в селе Державинском коммунист Лаврентьев. Мы должны выведать у него все, что ему известно о существующем в уезде большевистском подполье, о киргизском атамане… как он? Да, этот, Адильбек Майкутов. Вам надлежит присутствовать на допросе». «Но это не мое дело!» — ответил я. «Это дело большой политики, штабс-капитан».
Сами понимаете, пришлось подчиниться. Когда я пришел в управление коменданта, к Шайтанову только что втолкнули зверски избитого молодого человека. Я ужаснулся при одном виде всего этого, а он смотрел на нас спокойно, и в глазах его я читал бесстрашие и презрение.