— Ты говоришь «свои», подозревая Ярова в измене. Полагаешь, что у него были сообщники, которые помогли бежать из Мариинки в Атбасар, где он выдал карателям количество бойцов крестьянской армии, ее вооружение, оснащение, план действий… Ведь так?
— Да, я в этом не сомневаюсь.
— А я в его предательство не верю, — запальчиво сказал Тарчевский. — В Атбасар, как и другие, он пробрался с единственной целью — просить воинское начальство не трогать его дом, семью…
— За очень дорогую плату, — вставил Монин, на что Тарчевский резко ответил:
— Как ты можешь, не располагая фактами, подозревать?
— Разве это не факт — в час восстания удрал в стан врага, видите ли, с наивной целью — просить о милосердии! Если вы склонны верить этой выдумке, — обратился на «вы» Монин, что было явным признаком раздражения, и разговор принимал строго официальный характер, — то одно это может вызвать сомнения, сможете ли вы оправдать оказанное вам доверие…
Виталий готов был ответить дерзостью, — он не мог не усмотреть в этом намек на свое происхождение. Не раз доказавший делом свою преданность Советской власти, он очень болезненно реагировал на малейшее проявление сомнения в его искренности и даже был склонен видеть какие-то намеки, которых в действительности и не было.
Так было и на этот раз. Виталий не пропустил мимо ушей незаслуженный упрек Монина («сухарь ты неисправимый», подумал он), но взял себя в руки, спокойно продолжал:
— Через пикеты Яров пробрался на бричке с бочкой. Когда его окликнули, ответил, что едет за водой на Балдырган, а когда удалился от окопов и скрылся за возвышенностью, начал нахлестывать коня и помчался к Атбасару. Партизанам не до погони: они готовились к бою с карателями.
— Так о чем все это говорит? — нетерпеливо спросил Монин, глядя на улыбающегося Тарчевского, весь вид которого говорил, что ему много известно, но не все сразу он собирается высказать.
— О человеческой наивности, но не о гнусном предательстве, мысль о котором не дает тебе покоя.
— Опять загадки! — рассердился Георгий, и посмотрел на своего коллегу выразительным взглядом, в котором тот без труда прочел: «Или выкладывай все, что знаешь, или проваливай отсюда!»
— Никаких загадок, — парировал Тарчевский. — Посуди, нам не пришлось искать Ярова, он сам пришел.
— Где он? — вырвалось у Монина.
— Я его допросил и…
— Ты арестовал его?
— Нет, я хочу, чтобы ты встретился с ним, как со свободным гражданином. Он все тебе честно расскажет, если ты не предвзято отнесешься к его словам.
…В кабинет вошел среднего роста человек лет сорока, с достоинством поздоровался, по-хозяйски огляделся по сторонам и полез в карман за кисетом. Лицо его, заросшее рыжей щетиной, выражало любопытство и благодушие, хитроватые глаза лукаво смотрели на пальцы, скручивающие козью ножку.
Монин с нескрываемым интересом разглядывал мужичка в стоптанных валенках, а когда тот неловким движением сбил малахай и одним его ухом полуприкрыл лицо, чекист рассмеялся, чем очень смутил Ярова. В растерянности тот искал что-то в карманах, и, не найдя что нужно, безнадежно махнул рукой. Опустился на табурет и тут только посмотрел на Монина:
— Спрашивайте, — тихо сказал он, снимая шапку.
— Прикуривайте, — зажег Монин спичку, и козья ножка задымила терпким табаком.
— Благодарствую, а кресало я, видать, где-то оставил…
Не совсем обычное поведение Ярова, его самоуверенный, независимый вид, то и дело сменявшийся наивной растерянностью, показались Монину неуклюжей маскировкой неискушенного простачка, и его подозрения еще более укрепились.
— Вы мариинский? — спросил Монин.
— Оттуда буду.
— Отвечайте точнее: да или нет?
— Нет, родом я…
— Вы сейчас живете в Мариинке?
— В ней самой…
— А во время восстания жили в Мариинке?
— Скажете тоже, жил! Детей семеро по лавкам, отец с матерью мои со мной, да мать моей жены с сестрой и ее мужем и с детьми тоже, да старший сын с невесткой, да еще мать невестки и опять же со своей матерью, а у той…
— Постойте, — нетерпеливо перебил его Монин, но словоохотливый мужичок сыпал слова, как овес из мешка. Он торопливо перечислял, кто жил вместе с ним под одной крышей, сколько требовалось на каждого едока хлеба. Разгорячившись, сорвал малахай, ударил им об пол и, успокаиваясь, заключил:
— Тридцать душ собралось под одной крышей, епишкин городовой… А сватья такая горластая, что одна за пятерых нашумит. Разве это жизнь? Каторга! На прокорм всей оравы сколько надо, а мужиков-то — раз, два и обчелся… Бабы, как поднимут домашний бунт, так я со страху и для усмирения разгалдевшихся за ружьишко, да бац, бац вверх холостым, тогда только, как мыши, по углам разбегутся. Вот и получил я, епишкин городовой, от баб своих прозвище «бунтарь»…