— Уж столь много наезжает, сынок, столь много, — тараторила набожная женщина, явно гордясь своей, хотя и неблизкой причастностью к происходящим в монастыре событиям, — что, поди, и не сосчитаешь. И, понимаешь, все мужики больше, да такие видные, да такие статные. Один к одному, как на подбор. А на покров, когда престол в монастыре, архиерейская служба такая благолепная, что и рассказать невозможно…
Уполномоченный губземотдела внимательно слушал словоохотливую хозяйку и все более убеждался в том, что предложенный начальником Особого отдела губчека план действий имел под собой вполне реальную основу и может сослужить хорошую службу. Квартирант осторожными намеками дал понять болтливой женщине, что он из «бывших», человек глубоко религиозный и попросил, если можно, разузнать, когда в монастыре ожидают приезда архиерея.
— А чего же нельзя? — не преминула прихвастнуть хозяйка. — У меня среди монашек подружек сколь хошь! Непременно узнаю, седни же. Однако к спасу владыка будет…
На праздник преображения господня, который в народе называют еще «спасом», в монастыре действительно состоялось торжественное богослужение с участием архиерея екатеринбургского. Задолго до его начала уполномоченный губземотдела, заранее предупрежденный пронырливой, набожной старушкой-хозяйкой о предстоящем приезде архиерея, был в толпе колчеданцев, собравшихся у монастырских ворот. Среди богомольцев выделялись рослые фигуры молодых людей, одетых с нарочитой небрежностью, которая не могла скрыть их молодцеватости, явно военной выправки.
«Наши екатеринбургские товарищи хлеб едят не зря, клубочек начинает разматываться и дело, похоже, клеится», — с удовольствием подумал московский представитель, припоминая свой недавний разговор в кабинете начальника Особого отдела губчека.
Разговорчивая квартирная хозяйка была права: богослужение в монастырском храме своей чинностью и благолепием производило на присутствующих сильное впечатление. На глазах многих верующих во время особенно торжественных песнопений, превосходно исполняемых женским хором, были заметны слезы.
Богослужение кончилось: архиерей, возвышавшийся на кафедре словно изваяние, распростер над толпой руки, благословляя паству. Но каждому истинно верующему хотелось непременно получить еще и особое благословение. И когда с архиерея в алтаре сняли золотошвейные ризы и он, уже в своей обычной черной монашеской одежде, направился к выходу из храма, путь ему преградила толпа богомольцев. Выстроившись в нескончаемую очередь, верующие по одному подходили к владыке, низко склонив голову. Архиерей, размашисто осеняя крестом склоненную голову «раба божия», привычно совал ему для поцелуя пухлую, в голубых прожилках теплую руку.
Уполномоченный губземотдела подошел за владычным благословением в числе последних, когда преосвященный, изрядно уставший от долгого торжественного богослужения и длившегося вот уже почти час махания рукой над склоненными головами верующих, думал лишь о том, когда же в уютной монастырской трапезной в окружении молодых миловидных монахинь во главе с разговорчивой и приветливой игуменьей сможет пропустить рюмочку-другую домашней наливки, приготовленной с редкостным мастерством, и приняться за наваристую стерляжью уху, до которой преосвященный Паисий был большой охотник. Тем не менее владыка тотчас же узнал бывшего секретаря епархиального управления. Остолбенев от неожиданности на какое-то мгновение, архиерей быстро пришел в себя и, протягивая для поцелуя руку, вполголоса, чтобы слышал только тот, к кому обращался, произнес:
— Встань и жди, сын мой блудный.
Игуменья Покровского монастыря, стоявшая рядом с преосвященным, своим чутким ухом уловила эти слова и настороженно подумала: «Кто же этот незнакомец, впервые появившийся в храме?»
Благословив последнего богомольца, архиерей обвел усталым взглядом почти совсем опустевшую церковь и, обращаясь к игуменье, стоявшей в окружении небольшой группы особо приближенных монахинь, с улыбкой молвил: