Взгляд Лукича сделался живее. Заинтересованность какая-то вроде появилась. По крайней мере, ушла апатия, с которой старик поначалу встретил своих освободителей.
И Алексей поспешил закрепить успех:
— А то, что работы нет — не беда, на самом деле. Это лишь потому, что тебя на заслуженный отдых отправили. Заслуженный, понимаешь? Ты так много и хорошо работал, что теперь можешь пожить и просто для себя.
Внес свою лепту и Олег по прозвищу Орфей.
— А жизнь, дедуля, — молвил он и на ходу поправился, — ой, простите, Михаил Лукич… любая, даже самая тяжелая жизнь и приятнее, и веселее, чем то, куда можно приехать на этой консервной банке. Уж поверьте, я уже катался с этим… лучшим, блин, работником.
Последние слова он произнес тоном до того резким и брезгливым, как будто речь шла не о лучшем, а напротив о чем-то худшем.
— Да что я объясняю, — продолжал Орфей, — вы-то, Михаил Лукич, небось, тоже и сами видели немало. Видели, слышали… обратили внимание, что из этого автобуса солнца не видно… ну, пока он едет? Даже из автобуса, Карл! Еще до прибытия… хм, в пункт назначения. А если солнца не видать, то можно ли назвать такое место приятным? Не говоря уж про крики. Крики-то вы слышали, Михаил Лукич?
— Крики… слышал, — проговорил тот, медленно поднимаясь с сиденья. Похоже, именно упоминание о кошмарных воплях стало для него решающим аргументом.
— Не думали же, что это вас так радостно приветствовали, приглашая на самую веселую вечеринку, — не то спросил Орфей, не то просто подвел черту.
Потому что Лукич, будучи старым, но вовсе не глупым, похоже, все понял. И не нуждался в дополнительных доводах.
Направившись с дядей к выходу, Крянев еще опасался, что бородатый водила мог попытаться им воспрепятствовать. Например, закрыть автоматическую дверь прямо перед носом.
Но водитель лишь проводил Михаила Лукича печальным, разочарованным взглядом. Да окликнул напоследок:
— Еще увидимся!
И Алексей подумал, что адресованы эти слова не только дяде Мише.
— Найден, жив! — торжествующе проорал Орфей в рацию, которую достал первым делом, едва все трое вышли из автобуса. — Жи-и-ив… епрст!
С таким чувством он произнес это «жив», что трудно было понять, чему больше радовался этот человек. Тому, что поиск и спасение Михаила Лукича действительно увенчались успехом? Или тому факту, что сам он тоже до сих пор принадлежит к миру живых.
— Жив наш дедушка! — рявкнул он еще.
После чего вспомнил, что не грех и представиться:
— Кстати, это Орфей.
— Мы поняли, Орфей, — прозвучало в ответ. Как показалось находившемуся рядом Алексею, с легкой усмешкой.
— Так что это за автобус такой? — проговорил сам Крянев, отправив СМС матери и теперь стоя с дядей Мишей. И взглядом провожая упомянутый им же транспорт.
Автобус уже успел достаточно удалиться, и в предзакатных сумерках выглядел просто как темное, едва заметное, пятнышко.
— Автобус… водитель… лучший работник столетия этот. И почему я тоже его теперь вижу?
— Ну, насчет последнего я тебя успокою, — отвечал Орфей, похлопав Алексея по плечу, — видишь ты его только вместе со мной. Будь ты один — скорее всего, просто не заметил бы. Так что не бойся, не пора тебе еще. Тем более, водила же сам сказал.
Затем добавил — помолчав несколько секунд:
— А по поводу того, кто… и что он есть… вопрос, скорее, философский. Скажем так… хм-м. Он часть того мира, о котором нормальному человеку лучше лишний раз не задумываться. Если рассудок дорог ему. Хотя, с другой стороны, если задумается… если правильно задумается — глядишь, будет больше жизнь ценить.
— Понятно, — молвил Крянев, при этих словах еще припомнив что-то из мифологии, — только… разве ему не на лодке полагается ездить?
— А где ты тут видел ближайший водоем? — усмехнулся Орфей.
14–22 августа 2021 г.
Пряничная избушка
Гензель, которому крыша пришлась очень по вкусу, отломил себе порядочный кусок от нее, а Гретель высадила себе целую круглую оконницу, тут же у избушки присела и лакомилась на досуге — и вдруг распахнулась настежь дверь в избушке, и старая-престарая старуха вышла из нее, опираясь на костыль.
Правда, никакого брата по имени Гензель у девочки не было. Да и звали ее не Гретель, а Юля.
Не было злой мачехи. Напротив, родная Юлина мать была живее всех живых. И жизнь свою (личную) активно устраивала, то и дело с кем-то знакомясь, приводя этого кого-то домой.
Весь вечер и часть ночи они вдвоем обыкновенно бухали под собственный радостный треп. После чего перемещались на пружинистую скрипучую кровать. Как же Юля ненавидела этот скрип!
Поутру очередной хахаль матери непременно исчезал, как и подобает кобелю, сбившему охотку. Мог немного задержаться разве что, если хотелось опохмелиться или пожрать. А в холодильнике или на столе удавалось обнаружить нечто, для таких целей подходящее.
Когда очередной неудачный кандидат в мамины супруги (и «папозаменители» для Юли) отваливал, разочарованная родительница снова принималась пьянствовать, но уже с горя, стремительно переходящего в злобу. И нет-нет, да срывала эту злобу на ни в чем не повинной девочке.
С другой стороны, задержись кто-то из гостивших у них дядек — Юлю бы это порадовало еще меньше. Пугали они ее, мамины дружки. Все как один большие, грубые, потные. Одни демонстративно не замечали ребенка в квартире. И потому позволяли себе громогласно материться, на часы тем более не глядя. Или в чем мать родила покидая скрипучую кровать, шастать в туалет. Другие смотрели на Юлю волком… о, благодаря им-то девочка и осознала подлинный смысл этого выражения! Были явно недовольны ее присутствием в квартире, относились как к чему-то лишнему, даже вредному. А от всего лишнего и вредного надлежало избавляться.
Правда, последний из маминых гостей отнесся к Юле гораздо приветливее… на первый взгляд. По голове потрепал, даже конфеткой угостил. Но от девочки не укрылось, с каким выражением он смотрел на нее. Не со злобой и раздражением, нет. С искренним интересом. Вот только ничего общего с отеческими чувствами этот интерес не имел. Юля поняла это без труда. Пусть и прожила на свете всего ничего — восемь лет с хвостиком.
Только что не облизывался на нее глядя, гад!
«Эх, был бы папа с нами», — иногда мечтательно говорила сама себе девочка. Но тут же поправляла саму себя: «А что бы он сделал?» Ибо и насчет родителя своего не очень-то обольщалась. С высоты мудрости, от матери перенятой, заключила, что и он суть обычный кобель. Просто очередной скот мужского пола.
Будь это иначе, считала она, отец бы не бросил их с матерью несколько лет назад. Не сбежал бы черти куда. Потому что, как мама сама частенько повторяла: «Порядочные люди так не поступают».
Через день-другой после очередного поражения на личном фронте мать со своим горем справлялась и худо-бедно приходила в норму. Возвращалась на работу, если ее оттуда не успевали уволить. В противном случае искала, где еще сможет заработать. Находилось тогда у нее и немного времени для Юли. Немного времени и даже толика любви. Более того, именно тогда мать осознавала, что другого близкого человека у нее нет. «Мы вдвоем против жестокого мира», — говорила она тогда дочке.
Потом все повторялось. Пьяные вечера, шумные ночи и полные злобного разочарования дни, когда легко было Юле попасть под горячую руку. Жуткие дядьки да пружинистая скрипучая кровать.
Надо ли говорить, что выгонять из дому девочку не пришлось. Да и трудно было ей называть «милым домом» квартирку в хлипкой коробке, полвека назад построенной братушками из солнечной Болгарии в качестве общежития для себя же. В коробке с грязными темными коридорами и стенами, такими тонкими, что скрип пружинистой кровати редко оставался в одиночестве. Как правило, компанию ему составляли (мешая Юле спать) ор и музыка соседей.