— Сче-то-вод!
— Это я знаю, — Каляга качнул коромысло весов. — Я спрашиваю о весах.
— У меня десятилетний стаж, — с обидой в голосе ответил Красноштан. — Я специалист! Имею благодарности. Хотите, принесу? Обо мне в районной газете заметка была. Имеется вырезка. Могу представить.
— Не надо. Сейчас не до вырезок. Завтра зерно пойдет. Работать надо. До свидания.
Каляга ушел, а Красноштан еще долго возмущался тем, что предколхоза задает человеку вопросы, не заглянув в его анкету. Люди вроде Красноштана привыкли по анкете судить о человеке.
Главное, чтобы в анкете сходились все концы с концами. А что за ней, этого как бы и нет… Анкета. Вот по анкете Красноштан будто бы и не плох. А на поверку — гусь! Гусь ведь и плавает, и летает, и ходит. А если разобраться, плавает плохо, летает скверно, ходит по земле кое-как. Но была бы гусиная анкета, во всех трех графах стояло бы: «Да! Плавает! Летает! Ходит!»
5. КОНЕЦ КРАСНОШТАНА
Две девушки наполнили зерном центнерку и плюхнули ящик-носилки на весы.
Красноштан чуть прищурился, потом облизнул сухие губы и сказал:
— Досыпать!
— Чего? — спросила одна из девушек.
— Говорю, досыпать!
Девушки переглянулись и, ничего не сказав, сняли центнерку с весов, поднесли ее к подводе, досыпали зерна и вторично поставили ее на весы.
— Еще трошки! — приказывает Красноштан.
— Чего?
— Досыпать!
Досыпали еще.
— О! Теперь в самый раз! Коля, запиши: девяносто три килограмма. Давай следующую центнерку. Да побыстрее!
А при взвешивании следующей центнерки все и раскрылось. Красноштан снова приказывал досыпать и даже отсыпать. Девушки бегали туда и сюда, но когда счетовод скомандовал: «В самый раз! Давай следующую!» — Коля спросил:
— А сколько в той?
— Сколько надо! Не твоя забота.
— Нет, моя! — ответил Коля.
Одна из школьниц заглянула в тетрадку:
— Что же это делается?! Люди честные! Опять девяносто три кило! Товарищ Красноштан не работает на коромысле, а поставил весы на стационар. Вот почему он заставляет нас досыпать и отсыпать. Коля, ты как считаешь?
— Я считаю так: не умеешь работать — не берись, — сказал Коля.
— Авторитет подрываешь? — набросился на Колю Красноштан..
— Чей? — спросил Перепелкин.
— Мой! Специалиста!
А Коля вскочил на весы и спрашивает:
— А ну-ка, давайте, Федор Пантелеймонович, взвесьте, сколько во мне при всем моем костюме и башмаках.
— Не буду! — рубанул рукой Красноштан.
— Почему?
— Не положено! Весы на току не для живого веса, а для зерна. Понятно? А ты, школяр, хоть и при костюме, хоть и безо всего можешь в амбулатории взвешиваться на медицинских весах. Так!
— Нет, не так! — сказал Коля. — Хоть вы и счетовод, как сами выразились — фигура, да, видно, на десятичных весах работать не умеете. Вот вы и решили не весы под зерно, а зерно под весы подгонять…
На том и пришел бесславный конец старшему весовщику Федору Пантелеймоновичу Красноштану. Он, конечно, тут же отправился жаловаться, говоря, что с ним сводят личные счеты.
Счастье было в том, что Красноштана уже знали и в районе и в Краснодаре.
Председатель колхоза, когда мы вспомнили об этом случае с Красноштаном, сказал:
— Мы на Кубани считаем, что лодырь бывает зимний и летний. Сейчас поясню. Зимний придет на работу — его и не раскусишь: шуба, шапка, шарф, варежки. Его и не видно. Только щеки надутые да важная осанка. Они-то и путают. Пока, знаете, размотает он всю свою маскировку, только тогда и выяснится: да, это лодырь! Летний лодырь — тот проще: все равно, что человек в трусах и маечке, — весь на виду, как этот вот, на плакате.
Каляга кивнул на плакат. На плакате была изображена уборка урожая, а в холодке с ромашкой в руке лежал лодырь. Под плакатом подпись: «Тит, иди молотить!» — «Брюхо болит!»
— Такого, — продолжал Каляга, — сразу раскусывают и в первый же день выгоняют.
Я спросил:
— Какой же лодырь Красноштан?
— Он, конечно, подделывался под зимнего. Специалиста из себя разыгрывал, кутался в разные одежды. Только он летний. И в этом нам повезло. И сколько их — зимних, еще не распутанных. Беда с ними… Хотя я думаю, что у нас на току их сейчас нет ни одного. Сами посмотрите.
6. РАЗГОВОР С КАЛЯГОЙ
Школьников, которые, получив аттестат зрелости, нигде не работали и не учились, в станице Солнечной называли «Мама, дай на кино!».