Владимир Дмитриевич Успенский
ТРЕВОЖНАЯ ВАХТА
Повесть
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
(Вместо предисловия)
В сентябре 1944 года меня отозвали с флота в Москву и направили на штабную работу. Должен признаться, что сначала я очень радовался этому. Ещё бы! Три года не видел жену и дочь, три года не был в своем родном городе!
Первое время в свободные часы бродил по знакомым улицам, любовался Кремлем, как восторженный мальчишка, катался на эскалаторах метро. А в воскресенье мы с женой отнесли к памятнику Пушкина большой букет цветов.
Мы оба любим его стихи, но кроме того у нас имелась особая причина посетить это место: возле памятника произошло наше первое свидание. Было это давно. Татьяна тогда только что закончила школу, а я приехал на каникулы из Ленинграда, из военно-морского училища.
Я написал слово «давно». Пожалуй, это не совсем правильно. С тех пор прошло десять лет. Срок сам по себе не так уж велик, но он казался невероятно большим от множества событий, вместившихся в эти годы. У Татьяны светлые волосы, в них трудно заметить седину. Но если приглядеться, то увидишь на висках серые, будто пепельные, пряди. Они появились в тот день, когда Татьяна получила сообщение, что ее муж, Осип Осипович Макаров, пропал без вести. В ту пору я почти два месяца находился в немецком тылу, и многие товарищи считали меня погибшим…
Впрочем, встретившись наконец с Татьяной, мы редко говорили о пережитом. Мы радовались, что снова вместе, снова в Москве и что война, вероятно, скоро закончится. Да и виделись мы с ней мало. Она возвращалась с завода поздно, а мне порой приходилось дежурить целыми сутками.
Не буду писать о своей службе. Скажу только, что занимался я новым, ответственным делом. В другое время оно доставило бы удовлетворение. Но сейчас штабная работа оказалась мне не по душе, тяготила меня. И чем дальше, тем больше. Мои друзья-черноморцы воевали с немцами. На фронте продолжались ожесточенные бои. А я, опытный моряк, кадровый командир, сидел в тылу и воевал с бумагами. «Любил море с берега», — как говорят на флоте.
На первом этаже нашего дома помещался продовольственный магазин. Каждое утро задолго до открытия возле него собиралась большая очередь. Она тянулась по тротуару, а хвост её загибался во двор. Стояли в очереди подростки, женщины, старики, одетые в поношенные пальто, в потертые латаные ватники.
Люди ждали часами, ежась на холодном осеннем ветру, прикрываясь от дождя кто зонтиками, кто клеенкой, кто куском брезента. Старики приносили с собой стулья и табуретки.
Проходя мимо очереди, я каждый раз испытывал чувство вины перед этими людьми, старался поскорей миновать их, озябших, усталых, голодных. Мне было стыдно перед ними за то, что я одет в теплую, сшитую по фигуре шинель, что на голове у меня щегольская фуражка с золотой эмблемой, а на ногах — крепкие, до блеска начищенные ботинки.
Мне казалось, что эти люди думают приблизительно так: мы отдали всё, чтобы одеть и накормить тебя, нашего защитника. Мы стоим тут в рваных ботах, в чиненых-перечиненных сапогах, а ты, здоровый, сильный и молодой, красуешься на улицах в нарядной морской форме, вместо того чтобы воевать с врагом.
Здесь стояли жены фронтовиков, отцы и матери, потерявшие на фронте своих сыновей. Стояли дети, оставшиеся сиротами. Какое чувство могли испытывать они при виде меня?
Хотелось сказать им: товарищи, не думайте обо мне плохо! Я воевал три года, дважды был ранен. И здесь, в тылу, оказался не по своему желанию!
Жена заметила перемену в моем настроении. Как-то вечером, когда дочка уже спала, Татьяна спросила напрямик:
— Ты намерен уехать?
Ей нелегко было говорить об этом. Если я уеду, значит, опять начнется томительное, напряженное ожидание, опять каждый вечер будет она с нетерпением и страхом заглядывать в почтовый ящик. Что в нём? Письмо? Или (прочь эту мысль!) извещение на казенном бланке…
— Таня, милая! «Намерен» — не совсем то слово, — ответил я. — Ты должна понять, что там, на флоте, я буду чувствовать себя на своём месте. Слишком много друзей погибло на моих глазах, я в долгу перед ними. Я не могу спокойно сидеть здесь.
— Да, я знала, что долго ты не пробудешь в Москве. Ты уже подал рапорт?
— Нет. И не подам.
Она посмотрела на меня с удивлением.
— Не подам, Таня. Начальник отдела предупредил: первый рапорт он оставит без последствий, за второй наложит взыскание, а после третьего объявит домашний арест с исполнением служебных обязанностей… Очень много желающих. И есть такие, которые просидели в штабах всю войну, не понюхав пороху.