— Где-то ты никак заблудилась там, — обрадовался Губанов. — Мать Анастасия на месте или нет?
Привратница пыталась разглядеть в темноте его лицо, даже тянулась на носках, но Губанов на всякий случай воротил голову в сторону.
— Веди уж, веди...
Старуха что-то бормотала, вцепившись в Губанова трясущимися руками.
— Кого тебе? — расслышал он.
— Игуменью, игуменью, веди куда отдохнуть. С дороги я длинной...
Потом она вела его, свободно ориентируясь в темноте, и Губанов не мог понять, куда они идут: то карабкались вверх по ступеням, словно на колокольню, то спускались, будто в подвал.
Наконец вошли в какое-то помещение. Он сел на узкую деревянную кровать, жесткую и высокую. «Все предусмотрено, — подумал, усмехаясь, — вдвоем не уместишься». По обе стороны деревянного распятия горели желтым пламенем свечи. Губанову помогли снять намокшую одежду. Сухую, вплоть до исподнего, принесла молодая монашенка: не поднимая глаз, положила стопку белья на табурет и тут же вышла. Потом он пил горячий чай с горьковатой и приятной на вкус ягодой. «А они тут ничего, — подумал он. — Ишь вымуштрованы как».
Заснул — точно провалился в глубокую пропасть и летел в нее, держа руку под подушкой с зажатым в ней пистолетом.
Проснулся, как будто кто толкнул его. Посидел, припоминая: или во сне привиделось ему, что привязывал один конец простыни к деревянной ручке, а другой к ноге, или это было на самом деле? Но сапоги стояли в углу, смазанные дегтем, одежда высушена и аккуратно сложена. Тут же — таз с водой, обмылок, полотенце. Лялинские часы показывали двадцать минут двенадцатого. «Ого! — подивился. — Вот это поспал...»
Молодая монашенка, та, что ночью стягивала с него мокрую одежду, все так же не поднимая глаз, привела его в уютную комнату с мягкими стульями, диваном, на окнах цвела герань. В глубоком кресле сидела женщина в черном, лица ее Губанов в первые минуты не смог разглядеть. А потом...
Замешательство длилось мгновение.
— Здравствуйте, Ванда, — как можно спокойнее произнес Губанов, подходя к настоятельнице и прикладываясь к безвольно повисшей руке. — Как видите, гора с горой не сходится, а человек с человеком...
У Ванды отнялся язык, она хотела что-то сказать, но не могла и смотрела на Губанова широко раскрытыми глазами.
— Ну успокойтесь... Что же вы так... Ну встретились старые знакомые по Владивостоку. Хотел предупредить, да побоялся, вдруг выкинете еще чего-нибудь.
Ванда через силу улыбнулась, звякнула в колокольчик и приказала послушнице:
— Ко мне никого не впускайте.
Губанов сел напротив, приходя в себя от неожиданной встречи.
— Это ужасно, — произнесла она тихо и с болью, — это ужасно жестоко, — повторила она еще раз и зажмурилась, надеясь, что все это дурной сон и стоит открыть глаза, как все станет на свои места и никакого Губанова перед ней не будет.
Но Губанов сидел напротив, серьезный и озабоченный.
— Нас могут подслушать тут? — спросил он, обводя взглядом просторную комнату. — Может, благоразумнее будет уйти отсюда?
Ванда закрутила головой:
— Нет-нет, как раз здесь нас никто не услышит.
Губанов мгновенно вспомнил самые неприятные моменты из той операции по розыску похищенных из Владивостокского банка валюты и ценностей, как он ночевал в ее квартире и она утром спросила: «Вы «жигло» или идейный?» И как он нес ее, отбивающуюся, к дверям, скрипучим от мороза, на Полтавскую, 3, сцепив зубы, будя в себе ненависть к ней за погибших товарищей.
Ванда металась по комнате в изумлении и растерянности.
— Простите, но это так неожиданно... Так неожиданно... Я никак не могу сообразить. Я давно покончила с прошлым, а тут такое напоминание. Это, извините, выше моих сил. Надеюсь, вы понимаете меня. Это просто невероятно...
— Да ладно вам, Ванда...
— Что ладно, что ладно... Я так надеялась, что с прошлым покончено. Ан нет. Вот вы...
— Перестаньте. Насколько я помню, вы женщина выдержанная, а тут разволновались, как будто я пришел арестовывать вас. Ну, с прошлым покончено, это мне известно. Наказание вы получили, очень незначительное, учитывая ваше чистосердечное раскаяние, А сейчас вот связались с бандой и создали из монастыря притон.
— Вам было известно, что я здесь? — спросила Ванда, останавливаясь перед Губановым.
— Конечно, — спокойно слукавил он. — Потому вот так запросто и пришел, надеясь по старой памяти на вашу помощь. Я очень рад, что вы совсем не изменились за эти годы. Вы все так же красивы, как и три года назад.
— Тогда вы этого не говорили мне.
— То тогда. Время идет, все меняется, ко прекрасное остается прекрасным...
Она устало опустилась в кресло.
— А я-то думала, уж в этой тайге меня никто не сыщет. Так что вам надо от меня?
Губанов зашарил по карманам в поисках табака. Ванда положила перед ним коробку душистых папирос «Александрия», взяла одну сама. Он поднес ей зажженную спичку. Папироса дрожала в ее пальцах, и Губанову почему-то стало тоскливо оттого, что Ванда так его боится. И ненавидит, наверное.
— Я не за вами. Тут мне предстоит встретиться с Лялиным. Ведите себя как можно проще. И только. Ни одного намека, ни одного движения, которое меня может выдать. Надеюсь, поняли, что не нужно шутить с Советской властью?
Она зло усмехнулась:
— В этом я уже убедилась.
— Вот и хорошо. Когда придет Лялин?
— Поздно вечером. Днем он не бывает здесь. Боится.
Губанов погасил папироску в пепельнице, сказал виновато:
— А я есть хочу.
...Они стояли и молча изучали друг друга.
— Сколько мы молчим? — произнес Губанов.
Лялин по привычке вскинул руку, но тут же опустил:
— Вам виднее.
— Возможно, но мне желательно, чтобы ответили вы.
Сзади кто-то услужливо подсказал:
— Семь минут, господа, длится ваш молчаливый, на темпераментный разговор.
— Пусть выйдет этот человек, — попросил Губанов не оборачиваясь.
Лялин помолчал, но все же сделал выразительное движение головой.
Дверь за спиной скрипнула.
— А теперь пусть удалится вон тот, который скрывается за портьерой. — Губанов глядел прямо в маленькие, близко поставленные глаза Лялина.
— Вы много на себя берете, — отрывисто произнес Лялин.
На что Губанов ответил:
— Кто много на себя берет, с того и много спрашивается. Так что попрошу выполнить мое желание.
— Выйди, Айбоженко, — сказал Лялин.
Из-за портьеры боком вылез здоровенный детина и, демонстративно, не пряча оружия, прошел мимо Губанова.
— Все, или еще где есть?
— Все.
— Я у вас спросил время. Вы мне не ответили. Потрудитесь и это мое желание выполнить, — ровным голосом продолжал Губанов, чувствуя, как от напряжения вспотели ладони.
— Ладно... — отмахнулся Лялин, сразу обмякнув и сдаваясь, — давайте без энтого... Чего там в завещании дедушка Афанасий собирался написать?
Лялин уходил от предъявления опознавательного знака, и Губанов не уступал. «Подожди ж, гад ты такой, — подумал он, — тут-то я устрою тебе трепку».
Он отпрянул в сторону, прижался к стене, и в руке его оказался пистолет.
— Малейшее движение, и я всажу первую пулю в вас, а вторую в того, кто сюда всунется. Быстро опознавательный знак, если вы тот самый Лялин!
Лялин не ожидал такого оборота дела и растерялся.
— Вы вот что... это... Вы погодите с часами, — забормотал он. — Тут вот какое дело... Да уберите пистолет! Тут, понимаешь, такое непредвиденное обстоятельство получилось. Утопил я энти проклятые часы. Там копье еще, а стекло за решеточкой и завод с обратной стороны. — Лялин облизал пересохшие губы. — А дедушка Афанасий велел испросить, на чье имя наследство отписать. Так? Ну вот, а вы сразу за оружие. — Он натянуто улыбнулся. — На имя племянницы моей Серафимы. Вот.
— Мы считали вас серьезнее, господин Лялин, — разочарованно произнес Губанов, усаживаясь на кушетку. — Садитесь. — Он отстегнул ремешок с часами. — Посмотрите хоть, конспираторы, — произнес с иронией. — Такие часы должны быть и у вас.