— С-суки... — процедил Айбоженко и поглядел на Губанова. Тот молча кивнул.
— Доподлинно известно, — продолжал Животов, — нашу базу блокируют войсками со стороны границы. Его превосходительство сказал, что к холодам, едва опадет листва, мы будем как на ладони, кольцо сожмется и... в общем, сами знаете, что может тогда случиться. — Животов опустил голову.
Айбоженко недовольно поцокал языком.
— Ну, разрыдался. Наказали козе смерть, дак она ходит да и...
Лялин отмахнулся:
— Не перебивай. Пусть доскажет.
— Его превосходительство, — встрепенулся Животов, — так и приказали: сидеть смирно, не рыпаться, не то разоблачим свое местонахождение. Сами видели сёдни, целый день кружил ираплан. А как разоблачат, то дело худо. Даванут — и кишки выскочат.
Айбоженко не выдержал:
— Во, послали дурака богу молиться, так он лоб разбил. Говорил же, не посылай его, нет, не послушал. Пойми тут, чего он бормочет. Все пугает, пугает. Что нам дальше делать? Гнить тут или куда идти? Вот что скажи. Мне неинтересно, с кем и как ты там чаи распивал. Ты нам суть скажи и катись к едрени фени.
Губанов понял, что настало время сказать слово и ему.
— Животов, в общем, господа, сказал почти все, что просил передать генерал Полубесов. Может, сказал он не теми словами, но суть одна. Прекратить всякие налеты и эксы. Раз! Об этом я уже говорил господину Лялину, как явился сюда. У нас с ним был длинный и откровенный разговор. Так или не так? — повернулся Губанов к Лялину.
— Был, — подтвердил Лялин. — И что? '
— А то, что я передал вам приказ Центра, а вы игнорировали его и поступили по-своему, тем самым рискуя жизнью вверенных вам людей. Конспирация, конспирация и еще раз конспирация на данном этапе нашей борьбы, — ради сохранения сил. Как вы не можете понять, Лялин? То, что вы сожжете или разорите еще с пяток хуторов, будет не в нашу пользу, а против. Чего добились налетом на Старые Черемшаны? Взяли кассу, в которой всего-то было пятнадцать рублей серебрушками. Налет на мост окончился трагически для четверых отрядовцев, и трое ранены. А мост как стоял, так и стоит. И черт с ним. Пусть себе стоит. Нам от этого ни жарко ни холодно. — Губанов видел, что его внимательно слушают, и продолжал: — Людям надо отдохнуть от тайги, болезней, вшей. В другой раз они не пойдут за нами. Правильно я говорю или нет?
Животов выкинул палец вверх:
— Во! Генерал то же самое говорил.
— Так как мы уходить будем отсюда? — спросил Айбоженко мрачно. — Обрыдло все.
— План разрабатывают, — решительно заявил Животов. — Вот! Генерал так и сказал: передайте своим боевым друзьям: в беде мы вас не оставим.
— Ну что ж, поглядим, сказал слепой. Подождем. Да потом на свой страх-риск что-нибудь и придумаем, — сдался наконец Лялин.
Губанов выбрался из землянки, на свежем воздухе сразу же закружилась голова.
Следом вышел Лялин. Потянулся до хруста в костях.
— Обиделся? — спросил он, щурясь на неяркий круг солнца, затянутого осенней дымкой. — Я ведь проверял тебя. Думаешь, из-за строптивости своей упрямлюсь? Не-ет. Я хитрый...
— Да ну? — деланно подивился Губанов. — А я считал тебя дураком.
Лялин надулся. Стоял отвернувшись.
— Месть, понимаешь, тут меня еще держит, — признался он. — Ничего не могу поделать с собой. Так вот.
— А как игуменья к тебе?
— Анастасия, что ли?
— Да.
— Анастасия баба, конечно, ничего. Красивая баба, и все при ней, но не для нашего мужика. Ей надо их благородие. Мы что, мы черная кость. — Он искоса поглядел на Губанова. — Знавал когда-то ее муженька.
— Лошаков, что ли?
— Ну, Лошаков... Миловидов. Капитан Миловидов. Говорят, застрелился где-то на границе. Дурак. Он вообще-то из психов. Пепеляевец. Они все после ледового похода чокнутые стали. Мозги поотморозили, что ли.
Со стороны Черемшан послышался едва различимый стрекот. Лялин прислушался, навострив по-собачьи ухо. Лагерь насторожился.
— Опять летит, — сказал Лялин тихо. — И какого ему дьявола надо тут?
Гул приближался, и вот на высоте птичьего полета среди верхушек деревьев замелькал аэроплан. Он пронесся так быстро, что Губанов ничего не успел разглядеть: наш это или черт занес с той стороны.
— Нас ищет, паразит. Уж который раз является. Да ничего не увидит. Вишь, как замаскировались? Дай бог выбраться отсюда.
Из землянки выползли Айбоженко и Трухин. Они пошли из лагеря.
— Уже к бабам поперлись, — кивнул в их сторону Лялин.
По дороге к ним присоединился Сокорь, недавно прибившийся кулак из Васильковки.
— Не пускай.
— Попробуй удержи.
Губанов затоптал цигарку.
— Мне пора возвращаться. Не наделайте глупостей. Ждите проводника из Центра. Пока.
Лялин подал ему руку.
— Дал бы провожатого, да...
— Ладно, обойдусь.
У коновязи все трое о чем-то принялись спорить, Губанов вспомнил, что сегодня Теткин должен прийти к тайнику, и ему стало беспокойно.
Дорога на Мухачино. Август 1927 г.
Трое на конях возникли внезапно, как из-под земли. Коренастый в кубанке, поигрывая плетью, спросил:
— Ты чей будешь?
Сокорь растянул рот в радостной улыбке, пихнул Трухина в бок локтем, подмигнул Леньке:
— А я знаю, чей он. Ей-богу знаю. Я его видал в Мухачино, все вынюхивал чего-то там. Чакист он, братцы. Ей-богу чакист. И Гошка говорил, чакист он.
— Ты что, действительно чекист, или он врет? — спросил дружелюбно Трухин, перепоясанный пулеметными лентами. — Ты не бойся, говори.
Ленька понял, что перед ним бандиты и вряд ли он сможет выкрутиться. Он не успел дойти до тайника. Если бы они узнали о тайнике...
— А вам какое д-дело? — дерзко сказал он. Чуя жеребцов, внизу, в лощине у копешки, подала голос Хроська. И тут же тот, кто был в кубанке, ожег Леньку плеткой. Его принялись стегать, приговаривая:
— А... чакист... Попался...
Губанов перевел коня на аллюр, — торопился затемно побывать в монастыре: надо было повидаться с Вандой, потом отправиться в Терновый к приходу «Чилима». А еще он надеялся побывать в Черемшанах, чтоб встретиться с Шершавовым.
Ванда металась по келье. Увидев Губанова, бросилась к нему:
— Там мальчишку из Черемшан пытают... Совсем ребенок еще. Они убьют его... Это Айбоженко.
— Где? — спросил Губанов, чувствуя, как ослабели и стали чужими ноги.
— Это как на заимку Хамчука, так вправо, за болотцем. Они же звери...
Губанов не стал выяснять, как там оказалась Ванда. Он круто повернулся и побежал к потайному выходу.
— Ладно, бес с ним, — сплюнул Айбоженко, — он уже изошел юшкой. — Пнул Теткина и попросил махорки на закрутку у Сокоря. Тот с неохотой подал тугой расшитый стеклярусом кисет. Трухин мочился на Теткина и приговаривал:
— Шшенок сопливый... По-хорошему ить предупреждал, ну, теперя вот тебе.
Айбоженко поморщился, глядя на Трухина:
— И чего ты такой? Все б с вывертом, чтоб не как у людей. Еще б и нагадил.
Трухин заржал:
— А чо? Энто мы могем!
— Ладно тебе, — остановил его Сокорь. Он внимательно посмотрел на неподвижное тело Теткина. Глаза того были полуоткрыты и неподвижны. По веку деловито бежал муравей.
— Он, кажись, помер уже.
— Сам ты помер. — Сокорь нагнулся, посидел на корточках. — Живой, чего ему исделается? Чакисты все такие. Им пока голову не отсекешь, будут шевелиться. — Поднялся, скривился. — Чтой-то мутит меня.
— Это от крови, — сказал Трухин. — Это всегда так попервах. А может, жалко?