— Этого не может быть, — сухо возразил Серегин, пряча часы.
Он заметил растерянность и то, как заблестели ее глаза, но не мог понять, почему она так заволновалась. Часы эти подарил Серегину в прошлом году комдив Эйхе. Из рук в руки, отщелкнув крышку, передал серебряную луковицу, сказав при этом: «Ничего я тут, как это принято, не нацарапал, потому что знаю, придется тебе бывать еще не раз у черта на рогах, а там визитные карточки с собой не носят». Как в воду глядел комдив...
Губы у Тани сжались, голос дрогнул:
— Олег, — сказала она тихо, но так, что Серегин насторожился, — посмотри внимательнее, ведь часы отстают...
И Серегин, подчиняясь ей, глянул на циферблат, с трудом сообразив, что Таня произносила первую фразу пароля.
— Да, — сказал Серегин, — часы отстают на семь минут в сутки.
В глазах Тани появились слезы:
— Как я тебя ждала...
Выбирались из ковша. Скрипели уключины. Старый Хай Куфа сидел у руля на кормовой банке, а его внук Ван греб.
Когда, наконец, выбрались из скопища лодок, Ван бросил весла и сноровисто поставил парус. Старик одобрительно следил за его действиями.
Шлепала о борт волна: ветер дул боковой; брызги залетали под парусину. Тане казалось, что лодчонка болтается на одном месте. Татьяна не раз бывала в море на прогулочных яхтах, но ночью, да еще на такой убогой посудине, — никогда; ей стало дурно, мутило, во рту копилась горькая слюна. Она только сейчас поняла, что путешествие будет для нее нелегким и бог знает, чем еще оно закончится.
Хай Куфа все так же сидел на банке и управлял парусом; он был уже весь мокрый. Ван сжался под накинутой мешковиной, что-то напевал.
Море по-прежнему зыбило. Тане стало совсем плохо.
Костров с Песчаного не было видно, но ветер доносил их дым. По этому запаху можно было определить, что берег совсем рядом. Но не белогвардейцы ли там еще? Лучше быть осторожнее. И Таня крикнула:
— На Песчаный не пойдем. Держи к Угольной!
Китаец как будто не понял и продолжал держать парус, полный ветра. Таня жестом показала, что надо поворачивать вправо. Ван посмотрел на нее с любопытством, одновременно прислушиваясь к тому, что ему говорил старик.
— Он сказал, не пойдет на Угольную. Туда не договаривались идти, — объяснил он. — Там белый и красный капитана стреляй, нам попадать будет.
— Передай ему, пусть поворачивает. Я передумала, мне надо на Угольную.
Таня подняла куцый воротничок пальто, защищаясь от ветра. Сейчас ей хотелось одного: упасть на лежак, забросанный толстым слоем рисовой соломы и застланный каким-то тряпьем, и ни о чем не думать. Но, пересиливая себя, она потребовала:
— Поворачивай, тебе говорят! На Песчаный идти нельзя!
Куфа упорствовал, будто не слыша, что говорила ему Таня. Она погрозила ему кулаком.
— Ты понимаешь, о чем я говорю?
Куфа ответил быстро:
— Моя твоя не понимай.
— Ван, скажи своему деду, если он не повернет на Угольную, то ему будет плохо.
Ван что-то сказал, но Куфа только рассмеялся и покачал головой. У его ног лежала металлическая острога, и он ничего не боялся.
— Он говорит, — пересказывал мальчишка, — что нисколько не боится женщин. Это русские мужчины боятся своих женщин, а китайцы их совсем не боятся.
— А еще что сказал?
— Русская женщина красивая, но глупая... — Ван втянул голову в плечи и так быстро забормотал, что Таня ничего не поняла.
Она с трудом, непослушными пальцами высвободила из кармана пальто браунинг.
— Куфа, — произнесла она, — поворачивай, или я застрелю тебя!
Мальчишка упал на дно лодки, прикрывая руками затылок. Куфа потянулся к остроге, но Таня опередила его:
— Н-ну!
— Твоя мадама не надо сытырилять. — Он утер лицо, подержал под мышками ладони. — Моя будет ходи Угольная. Русски баба шибко отчаянный баба, шанго баба...
Совершив большую дугу по Амурскому заливу, шампунька наконец уперлась в песчаный берег. Таня от брызг совершенно вымокла — зуб на зуб не попадал. Непослушными пальцами развернула размокший пакет с деньгами.
— Возьми, Куфа!
Китаец вытер ладонью нос, глаза. Возразил все еще боязливо:
— Моя не могу деньги бери. Я шибко плохой.
— Бери, ты заработал их.
Было еще темно. Таня перенесла ноги через борт и охнула: здесь оказалось глубоко. С трудом выбравшись на берег, махнула рукой лодочнику. Совсем близко, на берегу, светились огоньки...
Ее бил озноб. Мокрое пальто валялось на полу, накинутая шинель не согревала. Казалось, вся она превратилась в глыбу льда и теперь, несмотря на тепло, не могла оттаять.
— Потерпите чуток, — волновался Карпухин. — Выпейте, ничего, это немного спирту. Согрейтесь, а то заболеете еще. Или вот чай. Чайку хоть попейте.
— Спасибо. Мне уже лучше.
— Пейте, пейте, ничего! Сейчас придет товарищ Покус. Да вот и он сам.
— Здравствуйте, — поздоровался Покус, щурясь от яркого света лампы. Подвинул себе табуретку, сел.
Татьяна настороженно оглядела его лицо.
— Да, пожалуй, это вы. Похожи.
— На кого я похож? — поинтересовался он.
— На себя. Мне вас обрисовал один товарищ.
— А, ну-ну... Кто же это?
— Серегин Олег Владиславович. Я ведь от него.
Покус и Карпухин переглянулись.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Покус. — Как он там?
Таня прижала руки к груди.
— Очень ему тяжко, товарищи. Я всего не знаю, но мне известно, что за ним охотится контрразведка. Я ведь совсем ничего не знала о нем. Думала, белогвардеец, вела себя так... — Она прикусила губу и замолчала. Ей стало трудно говорить.
— Ладно, придете в себя — и мы еще о нем побеседуем, — сказал Покус.
Но Таня, справившись с собой, продолжала:
— Если бы не он... не знаю.. За мной ведь тоже следили, а Олег... а он... слежку взял на себя. Увел от меня, понимаете... Я должна была встретиться с нашим разведчиком... а потом оказалось, это он и есть...
Карпухин обрадовался:
— Постойте, постойте... Вы — Таня?.. Снежко Татьяна, так?
— Да, Снежко.
— Это о вас он мне говорил в Хабаровске. Так вот вы какая, Таня... — Он улыбался радостно. Покусу пояснил: — Они еще с детства дружили. Вот это Олег Владиславович... ну и ну... Своя своих не узнала... Чего не бывает!
— Я уговаривала его остаться, не уходить с белыми... — Таня волновалась и умоляюще смотрела то на Карпухина, то на Покуса. — Ему опасно идти с ними, товарищи...
Покус нахмурился.
— Ему виднее. Давайте не будем об этом.
Они долго молчали, каждый углубился в свои мысли. Наконец Таня произнесла потерянно:
— Вот, он передал для вас. Есть что сказать и устно.
Покус молча разглядывал женщину, вымокшую до того, что ее колотила дрожь, зубы стучали о кружку.
— Утрите слезы, не надо плакать.
— Я не плачу. — Она вытерла глаза. — Это просто так...
— Вам надо переодеться в сухое, отогреться, а потом мы побеседуем еще. А я тем временем познакомлюсь с этим конвертом. Как вас зовут?
— Татьяна Федоровна.
— Вас отведут отдохнуть. К сожалению, женского платья мы сейчас не найдем, а утром что-нибудь придумаем.
Карпухин проводил Таню. Уходя, запер дверь на ключ с обратной стороны: «Это чтоб вас не украли».
Она быстро сняла с себя все, растерла до сухого тепла тело, надела байковую рубаху с завязочками вместо пуговиц. Рубаха оказалась ниже колен. Поверх натянула гимнастерку, выбеленную на плечах и спине, и, поколебавшись, новые защитного цвета шаровары. Потом укрылась одеялом.
Заснула мгновенно.
Часа через два Карпухин разбудил ее, провел к Покусу. Тот у окна еще раз перечитывал письмо Серегина. Глянул на нее приветливо:
— Вас желает видеть главком.
Татьяна испугалась:
— Что вы, в таком виде?
— Ничего, ничего. Мы не на бал идем.
Уборевич листок с донесением Улана передал Карпухину.
— А это план города, — пояснила Таня. — Крестиками отмечены объекты, которые будут взорваны. Поскольку взрывы планируются одновременно, значит, подвод электропроводов к фугасам будет идти от городской сети. Поэтому надо вывести из строя городскую электростанцию в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое.