Лескюр знал об участии Ростова в операции ГПУ зимой 1924 года, но о том, что Заборов не дал его в обиду, ему известно не было. Он улыбнулся.
— Спасибо вам, Леонтий Михайлович. — Лескюр проводил взглядом появившийся из-за леса аэроплан. — Сами видите, Маньчжурия превращается в плацдарм для развязывания новой мировой войны. Мы не хотим ее. Народ устал от крови, особенно наш. Отбиться от стран Антанты, знаете ли...
— Понимаю... Может, я еще не прочувствовал, но умом понимаю...
— ...Так что если вам, Леонтий Михайлович, не чужды интересы Родины, помогите предотвратить международную бойню.
Заборов согласно склонил голову:
— Если вы пошли на то, чтобы расконспирироваться передо мной, а я понимаю, чем вы рискуете, значит, вы уверены в моем согласии. И вы не ошиблись, господин Лескюр. Я буду служить моей родине и моему народу. Хотя многого я еще не понимаю. Надеюсь, ваши... помогут разобраться. Мне хотелось бы знать, в чем конкретно будет заключаться моя работа.
— Косьмин и его компания создают под крышей БРП кулак из антисоветских организаций, партий и союзов. Пока шла драчка за власть, толку от БРП было мало. Но с созданием блока положение меняется, Это будет для нас уже серьезный противник. На его финансирование пойдут все кому не лень, кто пожелает получить концессии, урвать от России кусок. И в этом плане нам отводится задача не дать слиться им. Пусть дерутся, грызутся, лишь бы не произошло полного и эффективного объединения.
— Понял вас, господин Лескюр.
— Вот, пожалуй, основная ваша задача.
Они долго молча ходили по лесу, каждый думая о своем. Лескюр думал о том, что, согласившись на встречу с Заборовым, поступил правильно, хотя Бойчев и возражал. Заборов волновался. События последних дней потрясли его, и тем не менее он наконец обрел то душевное равновесие, какого не хватало ему все эти долгие и тяжелые годы. Он ощутил жажду жить. Непередаваемое чувство благодарности охватило его к этим людям, которых он считал заклятыми врагами. Горячий комок подкатил к горлу и мешал говорить. Как он заблуждался... Справившись с собой, он сказал, что Бордухаров предлагает ему возглавить отряд и рейдом пройти в район Тернового, где находятся основные силы готовящегося мятежа.
— Соглашайтесь, — посоветовал Лескюр.
Заборов с удивлением и недоверием посмотрел на него.
— Я серьезно. Соглашайтесь. — И пояснил свою мысль: — После перехода границы мы предоставим вам возможность встретиться с семьей. Жена и дети очень ждут вас, Леонтий Михайлович.
Харбин. Июль 1927 г.
— Они сядут в Чанчуне или в Чимбао. А может быть, в Ляофу.
— Вы уверены?
— Пожалуй, — согласился Дзасохов и пустил дым в сторону от некурящего Бордухарова. — Если эти дебилы снова не выкинут какой-нибудь финт.
— Вы кого имеете в виду?
— Вестимо кого. Щекова да его дурачка Гришку.
— Ваша выучка.
— Вы необъективны.
— В наше время единственный человек, дающий объективную оценку, — это врач. Ну ладно, что дальше?
— Щеков с этим придурком сядет в Чимбао. Купе забронировано.
— Почему в Чимбао, а не в Харбине?
Дзасохов дольше, чем приличествовало, задержал взгляд на Бордухарове.
— Потому что ОГПУ — есть Объединенное Государственное Политическое Управление. Политическое. А не царская охранка с мякинными головами. Они приучены думать.
— Ну бог с вами. — Бордухаров поморщился. — Валяйте дальше.
— А дальше все. До Пограничной дело будет в шляпе.
— Почему не после Пограничной?
— Почему, почему... — Дзасохов бросил карандаш, которым чертил на салфетке. — Потому что на Пограничной к Ростову, вероятно, подсядут курьеры из тамошнего консульства.
— А если его будут сопровождать до Пограничной? — не сдавался Бордухаров.
Дзасохов, соображая, захрустел пальцами. Бордухаров посмотрел на его белые пальцы и свои, смуглые, покрытые жесткими рыжими волосами.
— Они могут приставить охрану.
— Бульдог сразу поймет.
— Если попадется, пусть сам выкручивается. Я больше не буду за него унижаться. Надо было поручить Миловидову,
— Он же у Лошакова.
— Ну и что?
Дзасохов покрутил завод наручных часов. По его расчету и если верить расписанию, которого китайские железнодорожники не хотели понимать, то поезд подходил к Ляофу, где предположительно должен сесть Ростов.
Экспресс «Харбин — Пограничная». Июль 1927 г.
Хшановский завел «остин» с выключенными фарами в гостиный двор, заглушил мягко работающий мотор. Не снимая ладоней с баранки, посмотрел на часы.
— Вот и приехали, — сказал он. — Сто сорок миль накрутили. Еще один бросок — и вы дома. — Он глубоко вздохнул и повернулся к Ростову. — Никого не выпускайте, закройтесь сразу, и ни гугу. В случае чего — стукнете. — Поискал по карманам спички, прикурил. — На Пограничной к вам подсядут наши.
— А как же вы?
— За меня не беспокойтесь. Я буду вашим соседом до Пограничной.
Ростов погладил спящую Наденьку.
— Главное, не волнуйтесь.
Гостиный двор находился в стороне от центра. Звенели цикады, и наперебой горланили лягушки, воздух густой, насыщенный запахом полыни.
Ежи потрогал приклеенные усы и бородку, взял с сиденья шляпу, повертел ее в руке и шутовски нахлобучил на голову. Сходил куда-то минут на пять, вернулся.
— Это я насчет машины. Хозяин спрячет. Идемте. Наденьку я сам понесу. Ишь уморилась как. — Девочка, не просыпаясь, зачмокала губами и задышала Хшановскому в шею. Хшановский прижал ее к себе.
Они вошли в тень слабо освещенной керосиновым фонарем платформы. Фонарь раскачивался под мягкими порывами ветра. Вдалеке показался белый глаз поезда, и через минуту, тяжело отдуваясь, он остановился у перрона. Хшановский передал девочку Ростову, подождал, пока паровоз окутается паром, и вскочил в вагон уже на ходу.
Проводник провел Ростова до купе, толкнул дверь ногой.
— Вот тут и располагайтесь. Чайку не желаете?
Ростов вспомнил предостережение Хшановского и отказался, хотя очень хотел горячего чаю, потому что его тряс мелкий озноб. Закрывшись на защелку, он постоял, прислушиваясь, у двери, затем укрыл байковым, пахнущим хлоркой, одеялом Наденьку. Сел, сложив на коленях руки, прикрыл глаза... «Домой... домой... — билась единственная мысль. — Неужели домой?! Домой... домой...» Он не думал, что будет делать во Владивостоке и как его примут Только бы пересечь границу. Спать не хотелось. Неожиданно проснулась Наденька, позвала:
— Дед!
— Ты чего? Спи.
— Дед, где это мы?
— В поезде.
— А куда мы едем? — Она терла кулачками глаза, зевала.
— Домой едем. — Ростов подсел к ней, легонько надавил на плечи: — Спи. Ночь еще.
— А я уже выспалась. — Посмотрела на Ростова круглыми от темноты глазами: — Включи свет, а то страшно.
— Нельзя включать. В вагонах ночью не включают.
— Я писять хочу...
— О господи, потерпи немножко, — зашептал Ростов. — Хочешь, я тебе про Берендея расскажу?
— Расскажи, — согласилась Наденька.
Ростов пожевал губами:
— Значит, так... Жил-был Берендей...
— У него какие глаза, узкие или как у нас?
— Узкие. Ты лучше зажмурься и спи, а я буду рассказывать.
— Нет, пусть как у нас.
— Ну пусть. Значит, жил-был...
— Дед, я все равно писять хочу...
— И что мне с тобой делать? Ну потерпи. Нельзя нам выходить, Надюш.
— Да, я описяюсь, а ты потом сам накажешь меня за это, я знаю!
— Не накажу.
— Так не бывает.
Ростов осторожно открыл дверь, прислушался и, взяв девочку за руку, неслышными шагами повел ее в конец коридора.
В коридоре стоял запах общественного туалета. Вдруг сзади что-то стукнуло. Он обернулся, но ничего не заметил.
Щеков почти не выходил из купе. Отлежал бока на полке. Остаток дня он проспал, а ночь бодрствовал. Только раз сходил в туалет и снова упал на постель. Гриша стонал во сне, пытался плакать, Щеков, не подымаясь, пнул его. Гриша повернулся на бок и тонко засвистел крупным носом. Щеков остро завидовал Грише, его тупости и бычьему здоровью. Здоровье всегда от тупости, считал он. Тупой живет сегодняшним днем, ему бы пожрать, потом бабу, потом спать. А тут думать до боли в мозгах о будущем. И не столько о себе, сколько о других. То о их жизни, то о их смерти. Грише что, свистит в две дырки, а мозгами шевели дядя.