...Из лесу он вышел к железной дороге, лег на поросший полынью откос и стал ждать. Когда появился товарный состав, пропустил все вагоны и запрыгнул в последний. По запаху и грязной соломе догадался, что в вагоне возили скот. В темном углу сидел вооруженный до зубов пьяный китаец. Перед ним с пустым звоном катались бутылки темного стекла.
— Рюська? — спросил он. Поднялся и принялся мочиться в щель, болезненно морщась. Сел рядом. От него несло ханшином и потом.
— Базар бурсой, кукуруза много, рюська барысня идет, сыре дай дорога. Рюська баба шанго, китайська баба сапсем плехой. Тута ните нету, тута тозе ните нету. А руськи баба, — он зажмурил узкие глаза, — тута во! Тута тозе во! Осень хоросий рюська баба, — и прищелкнул языком.
Воротников вытянул из-за пояса у пьяного китайца кольт и, не доезжая Харбина, уже в сумерках, спрыгнул на ходу.
Дорога на Харбин. Август 1927 г.
До Харбина осталось совсем немного. Хшановский подъезжал к Чипхэ, здесь всегда стоял патруль полевой жандармерии. Сказывалась ночь, проведенная без сна, движения были не так уверенны, как всегда, и глаза как будто ветром надуло. Чтоб не искушать судьбу, он повел автомобиль в объезд по скверной старой дороге, которую на середине пути пересекала речка и которая когда-то, в давние времена вела к угольному карьеру. Уголь давно выбрали, и о дороге знали только те, кому она была нужна. Предстояло сделать большой крюк, зато без лишней тревоги.
Автомобиль жестоко трясло на ухабах. Когда Хшановскому показалось, что еще немного — и он просто физически не выдержит такой пытки, выехал к реке. Раздевшись, поправил мокрую от крови повязку, отыскал брод. Затем на полном газу форсировал реку.
Он благополучно выбрался на трассу в том месте, где к ней прижималось железнодорожное полотно.
Смеркалось. Мимо прогромыхал, зияя дырами в вагонах, товарный поезд. Впереди начинался подъем, мотор завыл на высокой ноте, но тут неожиданно перед самым капотом выросла человеческая фигура. «Матка боска!..» Хшановский едва успел нажать на тормоз, вывернул руль влево и чуть не налетел на верстовой столб.
Несколько мгновений сидел, закрыв глаза. Человек неслышно подошел к машине, заглянул в кабину.
— Пся крев... вам что, жить надоело?
— Довезете? — неуверенно спросил человек.
Разглядеть Хшановский его не мог и потому сказал:
— Садитесь. Нет, не туда, а на переднее сиденье. — Он это сделал, чтоб обезопасить на всякий случай свой затылок.
Мотор забормотал, Ежи прислушался к нему и, выбрав момент, включил скорость.
«В правом кармане оружие, — отметил он, — ишь как перекосило, видать, тяжелое. Не иначе кольт. Бандиты любят иметь нечто маленькое, типа браунинга, которое можно носить при себе совсем незаметно. А может, он полицейский или из русских волонтеров в чжанцзолиновской армии? Тогда почему такой вид, как будто его неделю волочили по кустам, а потом вытерли ноги об него да так и бросили? Будь он жандармом, пистолет носил бы в подвеске. Скорее всего, оружие или где-то подобрал, или отнял».
— Вам куда? — спросил Хшановский, не поворачивая головы.
Пассажир, принеся кучу извинений, попросил закурить. Ежи подал ему пачку папирос.
— Скажите, из города вы давно?
— А вам для чего знать, когда я из города? — На всякий случай Хшановский прижал локтем маленькую кобуру подмышкой. Так было спокойнее.
— На мосту кто стоят, русские или китайцы?
— Охраняют, что ли?
— Да-да. Я хотел знать, кто охраняет мост через Сунгари?
«Значит, нашкодил что-то с китайцами», — подумал Ежи.
— Китайцы стоят. Русских там нет.
— Спасибо. Я очень вам благодарен. — Пассажир докурил папироску и выбросил ее в окно. — Тогда мне остановите вот тут.
Невдалеке горели костры по берегу Сунгари, город уже сверкал вечерними огнями. Хшановский высадил пассажира, а сам, проехав еще немного, свернул с откоса на грунтовую дорогу, которая вела к паромной переправе верстах в двенадцати отсюда. Переправой этой пользовались в основном крестьяне.
Харбин. Август 1927 г.
Утром его еле разбудил Лескюр. Хшановский отрыл дверь, раздирая рот в зевоте. Выглядел он не самым лучшим образом.
— Прошу извинить, патрон. Проспал. Я больше не буду.
Лескюр, ничего не говоря, посмотрел на часы и постучал ногтем по циферблату.
Через пятнадцать минут с небольшим Ежи уже стоял перед ним отдохнувший и даже пахнущий одеколоном. Лескюр включил радиоприемник. Хшановский в двух словах доложил о командировке. Потом защелкнул на замок дверь, разделся по пояс и подставил Лескюру плохо забинтованную спину.
— Задел все-таки, гад, — морщась, сказал он.
Лескюр сноровисто обрабатывал рану.
— Лишь бы ребра были целы, а мясо нарастет. Тебе надо бы показаться врачу.
— Ни в коем случае, патрон. Рана пустяковая...
— Ну, смотри, Ежи, как бы потом хуже не стало.
— Не будет. Пластыря побольше наложите.
Ежи надел сорочку, прицепил бабочку и застегивал запонки, Лескюр сказал:
— Мне нужна машина, Ежи. Надеюсь, ты не очень сильно ее побил? А то неприлично будет на ней ездить по городу.
— В лучшем виде, патрон. Даже помыл и духами побрызгал, — посмеялся Хшановский, резко повернулся и ойкнул: — Пся крев.
Они, раскланиваясь со знакомыми, прошли в ресторан, заказали легкий завтрак по-европейски.
...Моросил нудный, мелкий дождь. Сарафанов стоял на виадуке, опершись локтями. Тягостно и тоскливо было на душе. Ивакин начисто забраковал роман. «Выдумка, — сказал он мягко, как больному. — Все у вас выдумано, как говорится, высосано из пальца, коллега. Где вы встречали комиссара с «челюстью гориллы»? «Налитые кровью глаза командира полка Дронова сжигали в пепел пленного князя Нарымского». Вы знаете, Виль, — Ивакин оттопырил губу, — я долго размышлял, сказать вам правду или не сказать, а потом решил сказать. Человек вы крепкий, выдержите. — Он задумался, приставил палец к виску. — Все плохо у вас. Комиссаров вы никогда не видели и плетете эдакое, чтоб пострашней. Лет пять-шесть назад народ еще верил, что у большевиков, как у коровы, растут рога. Сейчас этим не купишь. Вы описываете жуткую сцену, в которой партизаны бросают в огонь людей. Было такое? Я прошел путь от Питера до Харбина. В каких только переплетах не бывал, а вот такого варварства ни сам не видал и ни от кого не слышал. — Он длинно и горько вздохнул. — Вы не думайте, я не тайный большевик и даже не сочувствующий им. Просто наступило время пересмотреть методы нашей пропаганды. Она у нас до сих пор в стиле газеты «Заря», все бабаем пугаем. А чем берут большевики? — оживился Ивакин. — Они правду режут. Они и свои ошибки не скрывают. И нас считают за людей. Только идейно ущербных. А мы, видите ли, преподносим их оборотнями. И мой вам совет, пишите, голубчик, то, что хорошо знаете, что видели своими глазами, пощупали своими руками. А ежели описываете жестокость большевиков, то пишите так, чтоб читатель верил вашему слову... Литература — это величайшее из величайших достижений человеческой мысли и дьявольское орудие обработки человеческого сознания, милый мой Вильямин. Вот природа идет у вас хорошо. Понравилось. — Он улыбчиво посмотрел в лицо увядшему Сарафанову. — «От схваченных врасплох заморозком еще зеленых листьев исходил слабый и жалостный звон ледяных сосулек». Хорошо сказано. Понимаете, настроение дает».
Внизу под виадуком маленький черный паровоз тащил состав изрядно побитых вагонов с углем. «Вуп-вуп!» — кричал он тонко и надсадно. Сарафанов поднял воротник плаща. «Странно, — подумал он вдруг, — мне всегда казалось, что паровоз кричит «ту-ту», а почему сейчас «вуп-вуп»? — Он проводил глазами уходящий состав. — Видно, мы с детства привыкли, чтоб автомобили, пароходы, паровозы кричали «ту-ту», как нам внушали тетки и няньки».