Простой случай с гудком паровоза натолкнул Сарафанова на мысль, что воспроизвести увиденное дано не каждому литератору, и поэтому жизнь в творениях большинства писателей выглядит бесплотной тенью. И велик будет тот, кому удастся показать ее такой, какой она есть на самом деле. От этой мысли Сарафанов оторопел. Все, что говорил Ивакин, воспринималось поначалу как через кирпичную стену. А тут вот... «вуп-вуп»... «Ах ты господи боже мой, — ужаснулся Сарафанов, — да это ж открытие... Писать так, как в жизни. И если она «вуп-вуп», то никак не «ту-ту». На жизнь надо смотреть не чужими глазами, а своими».
В пятом часу утра позвонил Дзасохов со свойственным ему балагурством:
— Вы еще почиваете, Виль?
У Сарафанова появилось желание бросить трубку. С самого раннего утра Дзасохов — это было свыше его сил. Он зевнул так, что заслезились глаза,
— Чего молчите? — напомнил о себе Дзасохов.
— А что вам сказать? Вот однажды один арестант собрался бежать из тюрьмы. Ночью.
Дзасохов перебил:
— Кто ж днем бегает? Понятно, что ночью.
— Вы не перебивайте, коль разбудили ни свет ни заря. Так вот, вздумал он ночью бежать. У порога похрапывает стражник. Он и спрашивает у стражника: «Ты спишь?» — «Спу», — отвечает тот.
Дзасохов посмеялся:
— А зачем он спрашивал, дурак этот?
Сарафанов вздохнул.
— Ну ладно, чего вы хотели от меня?
— Слушайте сюда. Через одиннадцать минут спускайтесь вниз, если хотите сенсацию, а я подъеду на авто. Идет? Это чтоб не дулись на нас, а то Ивакин как-то недовольство высказывал, мол, засекретились, так вас перетак, что информацию и ту получаешь через третьи руки и только через месяц. Ну, привет.
Сарафанов спустился вниз, закурил, морщась от первой порции табачного дыма, прошелся туда-сюда, хотел было вернуться в постель, но послышался автомобильный треск. Дзасохов распахнул дверцу восьмиместного старенького, сильно побитого линкольна.
— Куда вы меня повезете?
— Тут неподалеку. Вам придется только наблюдать.
— Может, скажете, что за сенсация меня ожидает?
Дзасохов сидел рядом с шофером, обернулся.
— Так и быть. Только по секрету. Дантист Ростов — большевистский агент. Мы считали, что он уже пробирается к границе в поезде «Харбин — Пограничная». Щеков кинулся следом, а я установил возле ростовского особняка пост. И вот получаю сообщение: Ростов, оказывается, у себя. — Дзасохов тихо и нехорошо выругался. — Теперь уж мы его, морду, не упустим.
Сарафанов немного знал Артура Артуровича и когда-то учился в гимназии с его сыном Владимиром. В двадцать первом они случайно встретились в публичном доме. Владимир показался тогда Сарафанову озлобленным и вроде бы даже немного не в себе.
Сарафанову сразу расхотелось ехать на сенсацию, он хотел было уже остановить автомобиль, но мысль, что все надо видеть самому, чтоб писать, заставила его оставаться на месте. И в то же время он подумал: «Чепуха какая-то. Ростов, у которого красные убили сына, — агент ГПУ? Чепуха». Он не заметил, как произнес это вслух, и Дзасохов спросил:
— Что?
— Ничего. Это я так.
Сидевшая слева от Сарафанова молчаливая личность заерзала.
Вилю вовсе не хотелось быть свидетелем, как Дзасохов будет брать Ростова.
— Ему дали войти в мышеловку, а потом — хлоп, и ваши не пляшут, — хвалился Дзасохов.
Воротников ходил по пустому особняку, не веря,что он дома, ходит, тихо ступая, боясь потревожить тишину. На столе в столовой стакан с недопитым чаем, коробка с печеньем, на диване — тряпочная кукла с растрепанным бантом. Кому принадлежит эта кукла, и куда ушел отец? Воротников помнил, отца часто подымали среди ночи и он уходил, а возвращался, когда в доме уже просыпались.
Он бродил по комнатам, дотрагивался до полузабытых вещей, и ему хотелось плакать. Столько лет его носило по белу свету... Почему он так поздно вернулся в этот дом? Чего ему не хватало?
Его мучила мысль, что он испугался встречи с отцом тогда, зимой двадцать четвертого во Владивостоке. Испугался потому, что в этот момент особенно остро почувствовал себя чужим не только в этом городе, в этой толпе, но и чужим отцу. И это чувство не смог в себе побороть...
Воротникову казалось, будто кто-то ходит внизу, он замирал, ожидая увидеть отца, потом снова брел из комнаты в комнату. В библиотеке, где знакомо было все до мелочей, он увидел портрет девочки. Портрет величиной с ладонь. Он взял его, напрягая взгляд, задумался. Эта девочка кого-то напоминала ему... Подержав его в вытянутой руке, поставил на место, под абажур настольной лампы.
Уходя из кабинета, еще раз оглянулся.
«Не может быть... — Он замер. — Господи боже мой...» — Как-то робко вернулся к столу, взял снимок, и на лице его заблуждала растерянная и в то же время какая-то болезненная улыбка.
Внизу послышался топот. Воротников вышел и, глянув вниз через перильца в неосвещенную гостиную, увидел двух незнакомых людей. Они стояли и озирались.
— Вам кого? — спросил Воротников.
Они разом подняли головы.
— Спускайтесь вниз, — сказал один. — И побыстрее.
Воротников почувствовал недоброе, сделал шаг назад, вытянул из кармана тяжеленный кольт. Он хорошо был виден им, свет из кабинета бил в спину.
Один остался внизу, другой неуверенно поднимался по ступенькам. Воротников предупредил:
— Стоять на месте!
— Я те стану, морда, — сказал тот, что стоял внизу и, задрав голову, смотрел на Воротникова.
Воротников еще немного отступил, не оглядываясь нашел на стене выключатель и щелкнул им. Стало темно.
Тот, что поднимался по лестнице, крикнул:
— Выходи, не то будем стрелять. И учти, дом окружен.
— Ведь все равно не уйдешь, морда! — добавил другой.
«Ну, все, — подумал Воротников, — теперь мне отсюда действительно не выйти. Быстренько они меня... Хотя чего там быстренько... — Вспомнил, что на допросе назвал себя и даже адрес дал. — С перепугу, ну идиот!.. Конечно, жилы они из меня за своих повыматывают, это уж точно. И, как Калмыкову, башку отрубят и на кол повесят. Не-ет, так вы меня не возьмете».
— Ведь убью, — твердо произнес он в темноту.
И услышал напряженное:
— Только попробуй, только попробуй...
Тот, который стоял внизу, повторил зло и с угрозой:
— Только попробуй, морда!
Воротников ровным голосом сказал:
— А ты заткнись там. Хайло свое заткни.
Он увидел в гостиной вспышку выстрела. Пальцы Воротникова сработали автоматически, и его кольт в ответ выдал две сильные вспышки. За спиной зазвенело стекло, и он почувствовал, будто кто-то дернул его за волосы. В затылке стало нестерпимо горячо.
— Свет дайте кто-нибудь, — раздраженно потребовал Дзасохов. Сарафанов стоял рядом с ним, ему казалось, вот-вот еще что-то должно произойти. Но ничего не произошло.
— Вот морда... — выругался Дзасохов. — Червяков, ты кого убил? — Он перевернул ногой труп на спину.
Сарафанов с отвращением и любопытством вглядывался в неживое, заросшее черной, с густой проседью, щетиной лицо.
— Кого, кого... кого надо, того и убил, — ответил мордастый Червяков, озираясь и засовывая в карман замызганного пиджака тонкоствольный восьмизарядный револьвер.
— Обыщи.
Червяков обыскал труп, ничего не нашел, поднял тяжелый кольт, подбросил его на руке.
— Это не Ростов, — категорично заявил Дзасохов. — Ты хоть раз Ростова видел?
— Видел, — равнодушно ответил Червяков. — Старик. Борода лопаткой... Чего ж не видать? Сколь протопал сапогов за ним.
— А этот?
Червяков пожал плечом.
Сарафанов перевел взгляд с трупа на Червякова, спросил:
— А зачем же вы его убили?
Дзасохов посмотрел на него неприязненно.
— Вот что, господа, надо уходить... Тут нам делать нечего...
В машине он пожаловался, потирая левую сторону груди:
— Сердце что-то... У тебя как, Червяков?
Червяков промычал нечленораздельно. Автомобиль трясся и дребезжал, потом выскочил под яркие фонари и зашипел колесами по увлажненному асфальту.