...За окном под тяжелыми ботинками поскрипывала щебенка — это бодрствовала охрана. Косьмин поднялся, накинул шелковый, прохладный халат, долго закуривал.
Утром Семенов сам разбудил его. Наскоро перекусив, они направились к озеру. Шли недолго. От Семенова разило водочным перегаром. Он много курил, сплевывая густую мокроту под ноги, и тяжело дышал.
От глади озера, как из кастрюли, поднимался пар, берега его поросли камышом и осокой. Гандошкин уже развел костер, на рогульках висел внушительных размеров казанок с закопченными боками.
— Григорий Михайлович, какую ушицу сварганим? — спрашивал Гандошкин, защищая короткопалой рукой от огня бороду. Семенов выходил из кустов, застегивая штаны.
— Сибирскую, какую же еще?
На раскинутой скатерке стояла закуска, водка. Утренняя стынь отступала. Гандошкин бегал от удочки к удочке, дергал, радовался улову. Придавленный сырым с ночи воздухом, низко стлался синей спиралью дымок. Кипела уха.
— Вот так, значит, и живем, — произнес с какой-то досадой Косьмин, вызывая Семенова на разговор.
Тот облизал с толстых пальцев селедочный жир, вытер руки полотенцем, скомкал его и швырнул от себя.
— Вы зачем приехали?
— Как говорят, расставить точки над «и».
— Ну и расставляйте.
— И расставлю. — Косьмин посопел, как перед дракой. — Почему вы не перечислили деньги на оружие?
— Все?
— Нет. Не все. По чьему распоряжению ушли казаки?
— Не знаю.
— А корпус Нечаева?
— Это его дело. Он состоит на службе у китайцев. Они его, наверно, и отозвали.
— А деньги? Вагоны стоят с винтовками без затворов, с гранатами без запалов. Мы задолжали с жалованьем волонтерам. Они превращаются в грабителей.
— Нет у меня денег, — отрезал Семенов.
— Как же нет, когда есть, — возмутился Косьмин. — Григорий Михайлович, побойтесь бога. Да на вас креста нет сказать такое. Это... Это... — Косьмин в раздражении смял салфетку, — это безобразие. Я вынужден буду жаловаться. Вы нарушаете уговор с господином Танака. Он выделяет деньги на объединенное войско, а не вам лично.
Семенов поднял тяжелый взгляд на Косьмина, взгляд пустой, безжизненный.
— Вы что, думаете, я пропиваю их с бабами в ресторанах, сорю ими направо и налево? Спросите у него, — кивнул в сторону Гандошкина, сидевшего одиноко на берегу. — Он подтвердил. Ботинки не на что купить.
Семенов грешил против истины. Деньги на его имя в банке имелись немалые. Недавно получил от потомка цинских императоров Пу И солидный узелок с драгоценностями. Потомка изгнали из Пекина, и он находился под присмотром французов в Тяньцзине. Семенов сумел убедить его в необходимости собрать армию из сторонников цинской монархии и восстановить Пу И на законно принадлежащем ему троне. Время от времени гонец Семенова возвращался со щедрыми пожертвованиями.
— ...Мы ухлопали столько сил и энергии на создание объединенных сил, и теперь все идет прахом. Так нельзя. Вы посмотрите, что делается в мире. Все страны отворачиваются от Советов. Наступило самое благоприятное время. Если мы упустим его, то нам потомки не простят. Они осудят нас за мелкособственнические интересы. Они плевать будут на нас.
— Не будут, — отрезал Семенов. — Уже потому не будут, что мы не доживем до того времени.
— ...Упускаем возможность заявить о своей силе всему миру, — продолжал Косьмин, пропустив фразу Семенова мимо ушей, — над нами потешались все кому не лень, пока мы не начали работу по объединению. Тьфу ты господи боже мой... Не простит нам этого история, Григорий Михайлович. Не простит... — Лицо его скривилось в плаксивой гримасе.
Семенов отвернулся и глядел, как по воде кругами ходил поплавок, нырял, снова появлялся. Гандошкин то приседал, упирая руки в колени, то поднимался, вытянув морщинистую шею. Потом быстро разделся, полез в воду.
— Тяни за леску, чего рот раззявил, заячья твоя губа! — вскочил Семенов. — Хватай ее за жабры. С хвоста начинай и легонечко к голове...
Гандошкин в чем мать родила стоял по пуп в воде, синий от холода, и шарил руками под корягой.
— Ну чего ты там?
— Кусается, Григорь Михалыч... — хрипел Гандошкин. — Б-о-оль-шущая, стерва...
— За жабры ее, слышь!
— Не могу, прямо тигра какая-то.
Семенов снял сапоги, бриджи. Оставшись в трусах по колено, поежился. Прихрамывая, обежал ярок и, задом наперед, на четвереньках, сполз по глинистому откосу. Расставив руки и вспенивая воду, побрел к Гандошкину.
— Где она тут?
— Во, во она... Ай! — Гандошкин выдернул руку и обхватил губами кровоточащий палец.
— Мать твою так... — Семенов, пыхтя, задрал подбородок и запустил под корягу обе руки. Потом крякнул и рывком выхватил рыбину из воды. Изогнувшись колесом, она сверкнула чешуей и, шлепнувшись на примятую и жухлую осоку, заскакала, изгибаясь жестким и сильным телом.
Гандошкин одевался.
— Налим что... Он суетной зимой, на холоду, под ледком, а летом он спячий. Заберется под корягу, ляжет на дно и пучит глаза. А тут ему наживка...
Косьмин подождал, пока Семенов, отвернувшись, выжимал трусы, а потом развесил перед костром на колышки.
— Халат не взял... — ворчал он. — Сколько говорить тебе, раз идем к воде, так бери халат. Как я теперь буду? Помощнички, едри вашу мать, с чашки ложкой. Все самому надо. Кругом все самому, — распалялся Семенов. Гандошкин, чтоб не слушать в свой адрес матерщину, подался в кусты за хворостом. — Вот всегда так, — жаловался Семенов, — как что, так в кусты. Паразит.
Налим не поместился в казанок, и морда его с разинутой пастью страшно торчала из бурлящего кипятка.
— Так что делать, Григорий Михайлович? Решение ваше каково будет?
Семенов опять надолго замолчал, глядел в костер, нахмурив лоб и прищурив глаза. Гандошкин принес охапку сухого хвороста, подложил в огонь, попробовал уху и принялся разливать ее по глубоким японским чашкам. Уха парила, аппетитно пахло лавровым листом.
— Ладно, — негромко произнес Семенов, разжег в костре прутик, прикурил погасшую папиросу, — как говорится, напрасные хлопоты и никчемный разговор. Несерьезно все это. Не в бирюльки ведь собрались играть, а подчинить себе весь Дальний Восток. Не с того начали...
Косьмин встал, одернул на себе хорошо отутюженный сюртук.
— Хотите начистоту? Откровенно и без всяких там фиглей-миглей?
— Давайте, — согласился Семенов.
Прокашлявшись, Косьмин начал:
— Вас не устраивает вторая роль. Это всем понятно и ясно. И не пытайтесь возражать. Чего там! Но это ведь не наша воля. Хотите командовать парадом — милости прошу. Хоть сию минуту сниму с себя руководящую сбрую и вручу ее вам. Садитесь вы на белого коня. Я не так тщеславен, как это кажется кому-то. Мне, в конце концов, плевать на эту власть. У меня люди рискуют жизнью в тылу красных. Восстание только сигнала ждет, а мы тут все не можем поделить трон. Стыдно подумать даже об этом, а не то что говорить. — Он сломал прутик. — Вы извините, что так откровенно. Но что делать...
— Вы, как пишут в газетах, уже и землей торгуете. По доллару за гектар. — Семенов вытащил из-под себя газету: — Почитайте.
Косьмин сделал независимое лицо, читать не стал.
— А что тут такого? Выпустим облигации. Это ведь сотни миллионов в наш карман. Разве плохо?
Связываться с БРП Семенову не хотелось. Затрут. Оставят на последних ролях. Поделят между собой посты. Нет уж, пусть обходятся без него.
Косьмин выпил три-четыре рюмки. Семенов опорожнил бутылку водки, но сколько ни пил — только бурел лицом. Косьмин прижал ладони к печени, скривился. Ему нельзя было пить, но он пил.
— Заиграла, — произнес он со всхлипом.
— К погоде, — сказал Семенов, глядя на озеро.
— Да я о печени. Режет, стерва, спасу нет.
— А... пить надо меньше.
— С вами запьешь...
— Испокон веков в России желудок правил разумом да немцы. Вот и доправились — дальше некуда. Горлопанить все научились, а как до дела, так хвост поджат. — Семенов стиснул зубы так, что в глазах замельтешило.