— Ну как вы тут?
— Та ничого, товарищ командир. Балакают ребята.
Нелюта отошел в сторону, закурил, пряча папиросу в рукав. Из-за кустов слышалось негромкое «балакание»:
— Как это земля не шар? Вы мне голову не морочьте. Даже попы согласились, а ты «не шар». Даешь! Как это...
— А вот так.
Последовала длинная пауза.
— Чудно́... этого, как его... Бруно Джордано сожгли на костре? Сожгли. А Галилея?
— Его не сжигали.
— Ну пусть не сжигали, — быстро согласился тот, который все не верил, что земля не шар. — А Коперника?
— Того спалили.
— Во! А ты — не шар!
— Балда. Чего с тобой говорить. Я против того, что земля шар? Она не совсем шар, чего тут не понять? Она только в принципе считается круглой, как арбуз, а на самом деле она во, как кулак мой. Видал?
— Во дает, а?
— Да пошел ты...
Нелюта затоптал окурок, подозвал часового:
— Командиров ко мне. Быстро.
И в это мгновение послышались пулеметные очереди, приглушенные расстоянием.
Как Лошаков ни напрягал слух, кругом стояла, если не считать невнятного говорка на перекате, плотная, осязаемая тишина. В любой миг она могла расколоться на тысячи острых и звонких осколков и каждый из них мог впиться в его спружиненное тело. Он лежал на бруствере замаскированного окопа, из которого только что ушли китайские солдаты, оставив после себя запах чеснока, и чувствовал огромную усталость. А впереди предстоял нелегкий бросок, за которым откроется кусочек синей предрассветной России, и Лошакову казалось, ступи он в эту хрусткую синеву, и ему станет легче дышать и мозг начнет работать четче и яснее, и с этим придет способность принимать то единственно правильное решение, которое обеспечит успех всей операции. Никто не рассчитывал на легкий успех, рейд обещал быть необычайно трудным уже потому, что предстояло пройти по тылам полтысячи верст. «Бог простит, — думал Лошаков, сжимаясь от накатывающейся тоски, — не для себя я, а для нашего общего дела».
Рядом зашуршало. Подошел Миловидов.
— Китайцы ханжи просят, — сказал он ворчливо.
От новых его ремней исходил запах скипидара и кожи, он удобно устроился на брезенте, напрягая глаза, всмотрелся в темноту, ничего не увидел и спросил:
— Дать, что ли?
— Как хотите, — отозвался Лошаков, занятый своими мыслями.
— Была б моя воля, я б дал им и выпить и прикурить, — бурчал Миловидов, сползая в окоп.
В блиндаже горела керосиновая лампа, на порожке сидел китаец и курил. Миловидов обошел его, выудил из вещмешка бутылку ханшина.
— На, черт раскосый, и мотай отсюда.
Китаец радостно закивал и тут же исчез. Миловидов посмотрел на Сарафанова, на Заборова.
— Выпить, что ли?
Сарафанов спрятал блокнотик. Заборов оторвался от карты.
— Как вы, Леонтий Михайлович? Может, тяпнем по маленькой для сугрева, а? По махонькой. Чем поят лошадей. — И сам рассмеялся.
— Лаврен Назаровичу может не понравиться, — сказал Сарафанов.
Миловидов сжал губы в тонкую линию, подержал их так и произнес со злобой, четко, но спокойно:
— Чихать я на него хотел.
Однако пить он не стал. Заборов сложил карту, сунул ее в планшетку и вышел. Миловидов посмотрел ему вслед.
Он завидовал Заборову и боялся его. Всегда подтянутый, немногословный, удивительно сдержанный Леонтий Михайлович в горячее время действовал на него отрезвляюще. Его взгляд, движение плечом, поворот головы вводили Миловидова в гипнотическое состояние. Потому Миловидов выходил из себя. Сарафанов знал об этом и молчал, щадя его самолюбие.
— Видал фрукта? — спросил Миловидов.
— Зря вы на него так. Мне Заборов нравится. В нем что-то есть. — Сарафанов вел дневник. Первое время так увлекся им, что исписал все страницы блокнота. Он фиксировал все, что видел, что чувствовал. Он давал характеристики окружающим его людям, делал выводы, рассуждал, обобщал. Особое место в своих записях отводил Заборову. «Кажется, он знает то, чего не только мы не знаем, но и уму нашему недоступно. Он не высокомерен. С нами он общается мало, потому что мы для него не интересны». Так гласила одна из первых записей. Другая: «Он вступил в отряд, дыша гневом против большевиков и Советов, которые уничтожили его семью. Интересно, что бы он сделал со мной, если бы узнал, что в гневе его виноват и я. Боюсь даже представить. Все в отряде трагедию Заборова принимают за чистую монету и сочувствуют ему. И тем не менее, для меня Л. М. загадочная личность»...
— Может, зря, — согласился Миловидов, запихнул ногой мешок под лавку и вышел вслед за Заборовым.
Леонтий Михайлович прошел к Лошакову. Тот сполз с бруствера, отряхнул прилипшую землю, посмотрел на часы, постучал ногтем по стеклышку:
— Однако пора бы... Ежели сигнала не поступит, то уходим в тыл. Придется еще немного выждать. — Помолчал. — Как мучительно все это. Распорядитесь выдать по фляжке водки.
Наискось через все небо капелькой крови покатилась звезда. Заборов хотел загадать, но не успел, она исчезла, ярко вспыхнув над горизонтом. Лошаков вздохнул.
— Успели загадать?
— Нет.
— Я тоже не успел. Вот так и жизнь, — произнес он горько, — вот так чиркнет — и нет ее. Даже следа не останется. Самое большое мое желание — остаться живым. Чтоб не уподобиться вот этой звезде.
Заборов усмехнулся:
— Яркости не хватит. Чтоб так сгореть, нужен сильный огонь.
Лошаков его понял, но переспросил:
— Какой?
— Вестимо — внутренний.
— А я подумал, костер. — Он невесело вздохнул: — О-хо-хо... Надо готовиться к худшему, тогда и свист пули в радость: значит, не в тебя, значит, мимо.
Подошел Сарафанов. Постоял, переминаясь. Решившись, тихо и извинительно спросил:
— Господа, прошу простить за вопрос, возможно, он покажется вам неуместным, но моя профессия обязывает. Что вы сейчас ощущаете перед боем, о чем думаете?
Заборов и Лошаков молчали.
— Мы только что говорили об этом, — сказал Лошаков. — Не хочется повторяться.
— А мне позвольте не отвечать, — оказал Заборов, сделал кивок и протиснулся между Сарафановым и стенкой траншеи. Он думал сейчас о предстоящей встрече с семьей. Радость росла в нем с каждой минутой и жгла своей невероятностью.
Вернулись лазутчики и подтвердили наличие на сопредельной стороне кавалерийской части. Численность ее состава определить не удалось, но коней много. Допрашивал их Миловидов. Потом он подошел к Лошакову:
— Как мы и предполагали, кавчасть на той стороне. Стоит лагерем верстах в трех от реки.
Лошаков посмотрел на часы, поднеся их близко к лицу. И тут же прислушался. Далеко севернее разгорался бой, доносились приглушенные расстоянием выстрелы.
— Хо еще нет, — напомнил Миловидов. — Будем ждать?
Вскоре привели китайца, мокрого и дрожащего от холода.
— Твоя мозина туда ходи. Рюська тама сапсем нету. Все туда бежал, — махнул он по течению реки. — Конь туда бежал.
В сырой балке собрался весь отряд. Лошаков приглушенно и со сдерживаемым волнением говорил не нужные никому слова, и только Сарафанов внимательно его слушал.
— Отныне забудьте, что вы изгои. Вы регулярная красноармейская часть. Все товарищи, а не господа. За нарушение дисциплины — расстрел. По коням. С богом, братцы...
Сарафанов держался Заборова, с ним он чувствовал себя увереннее и защищеннее. Карман его кожаной куртки обвис под тяжестью нагана с восемью похожими на крупные бобы пулями. «Главное, все увидеть своими глазами и прочувствовать», — успокаивал он себя, стараясь заглушить липучий, как смола, страх.
Начальнику Губотдела ОГПУ т. КарпухинуПо имеющимся данным, одиннадцатого августа с. г. со стороны маньчжурской границы, что напротив погранзнака 123, готовился переход через границу белогвардейской банды в количестве 150 человек под руководством бывшего полковника Лошакова. Придерживаясь строго разработанного плана, банда в количестве 121 человека была пропущена нами через границу на нашу территорию, при этом два белобандита были убиты.