И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.
— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?
И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:
— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...
Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.
Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:
— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...
...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.
Подъехали к волисполкому. На крыльцо вышел Нелюта. На ремне в потертой кобуре наган, шашка сбоку.
— Ты кого привез, дед?
Крестьянин сел, утер рукавом глаза, принялся сморкаться, а потом прижал ладони к лицу, и плечи его затряслись.
Сарафанов поднялся с колен.
— Ту-ту, — прогудел он, вытянув сухие, потрескавшиеся губы трубочкой. Тихо засмеялся: — Надо «ту-ту», а я «вуп-вуп»...
Возле волисполкома стали собираться любопытные.
Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.
Ввели следующего пленного. На нем была форма командира Красной Армии, но без портупеи, хотя на плече осталась потертость от ремня.
Губанов поднес ствол нагана к носу, длинно потянул ноздрями, но не ощутил характерный запах тухлого яйца, остающийся после сгоревшего пороха.
— Ваше оружие?
— Мое.
— Вы что, не стреляли из него?
— Нет, не стрелял.
— А почему? — продолжал допрашивать Губанов, выдавливая из обоймы желтые намасленные патроны. Он ставил их перед собой донышками на край стола. Выдавил последний, посчитал пальцем: — Раз, два, три.., восемь. Значит, не стреляли?
— Не стрелял. Не желал стрелять, — сказал пленный.
— Офицер?
— Молодой человек, прошу вас сообщить обо мне вашему вышестоящему начальству.
— Кому-кому?
— Товарищу Хомутову. Я Леонтий Михайлович Заборов.
Губанов заулыбался, сгреб патроны в карман, пистолет положил в другой, энергично поднялся, одним махом надел кепку.
— А я уж заждался вас, товарищ Заборов. Уж докладывать собрался, что нет вас среди пленных. Идемте.
Через несколько минут легковой автомобиль уносил их во Владивосток. Губанов сидел впереди, а Заборов с молодым чекистом Грищенко — на заднем сиденье.
— Вы куда меня сейчас? — спросил он, нагнувшись к Губанову.
Тот ответил ободряюще:
— В одно место, неподалеку от города. Там супруга вас ждет. А потом, — он махнул куда-то в сторону, — сами решите.
Заборов почувствовал, как учащенно забилось сердце, сглотнул, с усилием прогоняя тугой комок в. горле, и севшим голосом попросил:
— Дайте закурить, пожалуйста.
Грищенко щедро насыпал в клочок бумаги махорки.
— Знаете, я не робкого десятка, а тут ничего не могу с собой поделать... Вроде как во сне все.
Губанов повернулся, похлопал Заборова по колену:
— Успокойтесь, все будет хорошо.
— Спасибо. Ростова вы, случаем, не знаете?
— Артур Артуровича? Ну как же...
— Что с ним?
— Да ничего. Правда, в госпитале полежал немного. На границе бандиты напали.
— Ранен, что ли?
— Да.
— А внучка где?
— С ним. Куда ж он без нее.
— И я смогу встретиться с ним?
— А почему бы нет? — Губанов пожал плечами. — Чувствует он себя хорошо. Живет в центре города. Можете хоть завтра встретиться.
Заборов надолго умолк. Смотрел в окно машины, думал о чем-то своем. Когда проехали поворот на Артем, спросил:
— Скажите, мои все здоровы? — И напрягшись, ждал ответа.
— Да успокойтесь, Леонтий Михайлович. Все ваши живы и здоровы. Сами увидите через полчаса. Уж немного осталось. Поднажми-ка, браток, — попросил он шофера.
Не доезжая до города, свернули вправо на малонаезженную дорогу, ведущую куда-то через густой лес. Скоро машина въехала во двор двухэтажного деревянного особняка с балкончиками, увитыми плющом и диким виноградом.
— Приехали, — произнес протяжно и весело Губанов.
На втором этаже он предупредительно открыл перед Заборовым дверь большой светлой комнаты.
— Тут они.
Заборов судорожно вздохнул всей грудью и сделал шаг через порог. Несколько мгновений он стоял никого и ничего не видя.
— Леонтий... — услыхал перехваченный волнением громкий шепот. — Леонтий... это ты?.. Господи...
Из тысячи он узнал бы этот голос.
Шанхай. Август 1927 г.
Ночью город был похож на огромную пещеру, разукрашенную цветными фонариками. Лескюр вел легкий на ходу и верткий «пежо» но набережной Ванг-Пу, когда обратил внимание, что за ним неотрывно идет мощный «паккард» с заляпанным грязью номером. Такие машины имелись на вооружении политической полиции чанкайшистов, осуществлявшей слежку за иностранцами и лицами, нелояльно относящимися к режиму. Он попробовал оторваться, но «паккард» мгновенно нарастил скорость, и Лескюр отказался от попытки уйти, чтоб не действовать им на нервы.
На скорости двадцать пять миль проскочили мост через Сучжауский канал. По левую сторону Ванг-Пу, самой оживленной улицы даже ночью, высилось серое четырехэтажное здание старинной архитектуры с высокой угловой башней. В этом здании пятого декабря 1924 года было открыто советское консульство. В тот день красный флаг с серпом и молотом развевался на фронтоне здания, оркестр исполнял «Марсельезу» и улицу запрудили тысячи зевак, среди которых было и немало русских... Через два года, после бесчинства китайцев, аппарат советского консульства вынужден был покинуть Шанхай, и здесь под вывеской «Ин корпюре» разместилась белогвардейская организация, занимавшаяся изготовлением брошюр антисоветского содержания.
Лескюр прижался к бордюру напротив фешенебельного отеля «Астор хауз», залитого ярким электрическим светом, втиснул автомобиль между элегантным «ситроеном» и тупорылым японским «хондой». Маневр этот Лескюр проделал так быстро, что «паккард» заюлил, прошел по влажному асфальту юзом, воя тормозами, проскочил метров пятнадцать и замер, недовольно урча. Лескюр неторопливо вылез, взял корзину с бутылками вина и фруктами, запер дверцу на ключ и вошел в подъезд рядом стоявшего заведения мадам Митгофф. Подарив швейцару пачку американских сигарет, через минуту вышел черным ходом на Чапуроуд, сел в «плимут» под номером 22-19 и на большой скорости пошел вдоль обратной стороны «Астор хауз», свернул под прямым углом, выехал снова на Ванг-Пу, прошел мимо «паккарда» с двумя пассажирами на заднем сиденье. Он торопился и посматривал на часы. До встречи оставалось немногим больше четырех минут. Еще раз проверив, нет ли «хвоста», Лескюр сбавил скорость и свернул на улицу Сикхи, освещенную редкими огнями. Возле универсального магазина, принадлежавшего компании «Мак энд Глори», притормозил. В тот же миг хлопнула дверца, заскрипели пружины сиденья под тяжестью тела. Лескюр крутнул баранку, уводя автомобиль в темный проулок.
— Здравствуй, Андрей Васильевич, — послышалось из-за спины. — Я уж думал, что случилось. Испереживался весь.
— Здравствуй, Петр Авксентьевич. Извини, пришлось немного покрутиться.
— «Хвост»?
— Да что-то похожее. Привязались, насилу удрал.
Ты уж извини.
— Ничего, я привык. Тебе привет от Полынникова. А вот от жены, — он подал конверт, и Лескюр, не оборачиваясь, через плечо взял его.