Матрена испугалась, такого Захара она ни разу не видала и потому принялась успокаивать.
— Да не ори ты, как глухой. Ну не поедем, так не поедем. Жили и будем жить. — А у самой сжалось сердце. Лялин дал два дня сроку на раздумье, а потом, говорит, пеняй на себя... Ей вдруг так жалко стало Захара, что жесткий ком подкатил к горлу и перекрыл дыхание, а глаза застлало туманом. «Ничего-то ты не знаешь... — причитала она мысленно, — ничегошеньки не понимаешь, родной мой... А мне-то жить как?! Как мне жить?» Не раз уже находила мысль наложить на себя руки. Сколь же можно так мучиться? Уж два лета измывается над ней Семен Лялин, и эти два лета показались ей двумя веками. И седина появилась за эти два лета. А годов-то ей два десятка еще с половиной, и то не полных. Захар же словно и не видел ее седину.
Домой Соломаха вернулся поздно. Долго сидел на крылечке, курил, спасаясь от комаров. Филька крутился возле него, терся щекой о Захарову колкую скулу, заглядывал в глаза. Ничего не хотелось делать и не хотелось ни о чем думать. Он вымотался за день, но, главное, не давал покоя разговор с Матреной.
Часов в десять Матрена и Филька улеглись спать, а Захар взял с этажерки старую газету, зажег свечу и примостился за столом. Но, одолев столбец, ничего не понял, уперся взглядом в стену, подперев скулы кулаками.
Матрена позвала тихо, чтобы не разбудить сына:
— Захар, а Захар...
Захар не отозвался. Не захотел или не слышал? Матрена сомкнула веки и беззвучно заплакала.
Забормотал во сне Филька, и в это время кто-то легонько стукнул в окошко.
— Ктось стучит, — сказала Матрена и задрожала от страха. Она хотела крикнуть, вскочить, но ноги вдруг отказали. Только расширенными от ужаса глазами она смотрела, как Захар идет в сени. Он долго не возвращался, и Матрена, стиснув зубы, в одной рубашке сползла с кровати.
Она слышала, как Захар ввел кого-то и потом забубнили голоса.
— Как не заглянуть, когда окно светится, — в шутливом тоне говорил Шершавов, стряхивая воду с фуражки. — Познакомься. Товарищ наш. Пошли к Тарасу, а у него пусто. И куда черти унесли? А Матрена где?
— Где ей быть? Спит. — Соломаха полез в шкафчик за наливкой. Шершавов заотнекивался. — Да будет тебе. Служба кончилась, можно и послабление себе сделать.
Егор Иванович сдался. Губанов тоже взял стакан.
— В общем, переночевать надо человеку.
— О чем разговор. Места хватит. Боковушка пустая. Чего с рукой у тебя?
— Пустяки. Поцарапал.
Захар прищурил глаз:
— Не в тебя ли жахнули вот-вот?
— В меня.
— Понятно.
Губанов не ввязывался в разговор, маленькими глотками отпивал хмельную настойку. Почти целый день он не ел, и с первого же глотка зашумело в голове. Соломаха посматривал на него с любопытством. Потом сообразил, нарезал хлеб, достал чугунок с остывшими щами.
— Ешь, товарищ, а то сыт голодного не разумеет. — Губанов с удовольствием принялся за еду. И в это время вышла Матрена в ситцевом выгоревшем платье, с платком на плечах.
— А вот и супруга моя, — с неудовольствием произнес Захар. — Чего ты поднялась?
Матрена быстрым взглядом окинула гостей, поздоровалась:
— Слышу: бу-бу, бу-бу... Дай, думаю, погляжу, кто там.
— Вот бабы. Все им надо знать, — замотал головой Соломаха. — Я уж без твоей помощи управился. Коль поднялась, то постели товарищу.
Матрена еще раз с интересом посмотрела на Губанова, тот поймал ее взгляд и подумал, что Соломахе, вероятно, повезло с женой: красивая.
— Кстати, видал Семижена? — спросил Шершавов, подымаясь.
— Чего это тебя потянуло к пауку?
— Значит, надо. Соскучился, — слукавил Егор Иванович, подмигнув Губанову. — Так видал?
— Как не видать, видал. Тигра, а не человек. С ума сошел. День батраки горб гнули, а он чегой-то копны раскидывает. Одно слово— паук. Увидел меня, глаза белые, слепые. Кричит: передай женке, пусть браги заведет, не то патлы повыдираю! Зубы, говорит, болят.
Соломаха проводил Шершавова до ворот, и там Егор Иванович напомнил:
— Матрене все ж накажи, чтоб язык держала за зубами. От Фильки побереги гостя. Прознает — разнесет.
— Чо ли я не понимаю? — оскорбился Соломаха. «Раз Матрена сохраняет тайну рождения Фильки, значит, и эту сохранит», — подумал он и сказал вслух и с грустью: — Матрена — баба железная. Будь спокоен.
Уже засыпая, Губанов слышал женский, приглушенный тонкой перегородкой, голос: «Чегой-то я не видала раньше его тут». И мужской: «Не видала, значит, так и надо. И на этот раз ты его не видала».
Все не так получалось, как рассчитывал Хомутов и сам Губанов. Непредвиденный выстрел в Шершавова, встреча, знакомство с Барсуковым и Лепетюхой и, наконец, ночевка у Соломахи... И это в начале операции, а что будет дальше?
Мухачино. Август 1927 г.
Вечерело. Малиновый куст солнца взобрался на макушку сопки Лысихи и уселся. Ленька еще не решил, к кому идти, то ли к Левону Голякову, то ли к Титу Хамчуку. Навстречу ему шла девушка с пустыми ведрами. Ленька снял кепку, поздоровался. Девушка ответила и закраснелась, а потом оглянулась вслед Леньке. И Ленька оглянулся. Поймав на себе ее взгляд, сконфузился, дернул за повод Хроську, лениво перебиравшую ногами. Кричали заливисто петухи, пахло парным молоком и дымом. У керосинового ларька, широко расставив дрожащие тонкие ноги, стоял в луже теленок с белой метиной на лбу и смотрел на свое отражение. На сверкавшем позолотой церковном кресте сидели вороны.
Ленька отсчитал седьмую по счету избу, постучал в тесовые ворота. В ответ послышалось недовольное ворчание пса. Ленька подождал и еще постучал. Пес обрадованно залаял, загремел запор, и в калитку выглянула взлохмаченная голова. Она уставилась на гостя сонными, припухшими глазами.
— Кто таков? — сипло спросила голова и заморгала.
— Мне Хамчука Тита Савельевича.
— А зачем он тебе?
Ленька подошел ближе.
— Я от товарища Т-Телегина.
Голова испуганно забегала глазами по сторонам, остановила взгляд на Теткине.
— Заходь, коли от самого товарища Телегина.
Ленька ввел за собой Хроську и тут же устало опустился на бревна, аккуратно ошкуренные и сложенные у забора.
— Значит, вы Тит Савельевич? П-правильно, значит, я попал?
Хроська сразу потянулась к вязанке кукурузных стеблей, и Ленька отпустил повод.
— Значит, я Тит Савельич, — согласился хозяин. Он был коренаст, босиком, в просторных полотняных шароварах, в такой же рубахе навыпуск. Присел рядом с Теткиным.
— Из Черемшан, значитца... Так, так... И чего это тебя сюда принесло семь верст киселя хлебать?
В тоне Хамчука Ленька уловил какое-то беспокойство и недоброжелательность. «И чего я к нему приперся? — подумал он. — Надо было идти к Голякову». Но отступать было поздно, и он сказал:
— Дело тут у меня. Вот и хлебал киселя.
— Дело, значитца... Ну-ну... — Хамчук прятал глаза под густыми бровями, почесывал искусанные комарами ноги. — И какое ж дело, ежели не военная тайна?
Леньке было известно: в Мухачино не очень-то любили принимать гостей, но чтоб встречали вот так...
— Какая т-там т-тайна, — с неохотой ответил он, еле сдерживая зевоту, — никакой т-тайны. В монастырь послали. Баб н-надо сагитировать на у-уборку.
Хамчук сразу обрадовался.
— Значитца, в монастырь? А я попервах подумал, с заданием каким явился, раз от самого товарища Телегина. Так у нас все тихо и мирно. Это, конечно, другое дело. — Он увидел, как Хроська с удивительной прожорливостью и хрустом уничтожает кукурузу, проворно вскочил и потянул ее в сторону. Но Хроську не так-то просто было заставить оторваться от лакомства, и тогда Хамчук выхватил из-под ее морды сноп и зашвырнул в огород. Вытирая взмокший лоб, он вернулся к Теткину.