Следующим вечером Шандор вырезал из полена деревянного человечка. Не было лишь рук, но вскоре появились и они. Затем Шандор приладил человечка к сделанной вчера рамке, пристроил к деревянным рукам полоску жести — пилу, и теперь, поворачивая ветрячок, руки человечка задвигались то вверх, то вниз. Назавтра деревянный пильщик был водружен на верхушку растущей во дворе березы и размахивал на ветру деревянными руками не переставая.
В долгие зимние вечера, когда, отужинав, вся семья, напевая вполголоса какую-нибудь песню, шила, ткала, пряла или чинила, из-под умелых рук черноволосого венгра появлялись на свет то деревянные солдатики, то фигурки различных домашних животных или диких зверей, то птиц. Вскоре у нас накопилось такое обилие игрушек, что им стало тесно на полу под нашей кроватью.
Но эта зима принесла нам и много горя. Умер дед. Все чаще стала хворать мама. Забрали и куда-то перевели и Шандора. Взрослых мужчин на хуторе не стало, и хозяйство вести становилось все труднее и труднее. Вместо деда на базар стала ездить мама. Все то же — несколько фунтов масла, три-четыре круга молока, замороженного в тазу, вот и весь товар. Покупать же надо было многое: муку на хлеб, ибо рожь давала очень малые урожаи, и керосин, и соль, и спички.
Правда, голода мы не терпели. Имелась солонина. Снятое молоко и картошка с капустой также были свои.
Хозяйство было почти натуральным, ибо и одежда, и обувь, и еда — все делалось и добывалось своими руками. Но сколько требовалось кропотливого труда, чтобы вырастить лен, отмочить, перемять и вытеребить его; затем выпрясть в тончайшую нитку и, наконец, соткать полотно. И все это вручную, с помощью примитивнейших приспособлений. Своим было и сукно: погрубее для мужчин, потоньше для женщин. Шерсть также чесали, пряли и ткали вручную. Зимними вечерами жужжали две, а то и три прялки зараз. Готовую шерстяную нитку красили. Краской служили различные травы, коренья и древесная кора. Полушубки из овчины, мужские штаны из телячьей кожи — все это дубилось, красилось и шилось долгой студеной зимой собственными руками.
Янтарно-красный, пахучий и ароматный чай из высушенных стеблей дикой малины; кофе из прожаренных пшеничных зерен, покупаемых на базаре, с добавлением также прожаренных до коричневого цвета кусочков моркови и цикория; сахар — патока, получаемая из вываренного весной березового сока; заготовленная впрок и хранимая в березовых туесах черника — все это собирали, обрабатывали и заготавливали впрок, так, чтобы хватало до следующего лета.
Сейчас, когда стали забывать даже, как печется хлеб, все это кажется невероятным — однако все это было…
Осенью семнадцатого вернулся домой, провоевав два года, отец. Вернулся не один: с ним из Эстонии приехали бабушка Мари, мать отца, и его сестры — Аделе и Альвина.
Утром за завтраком сидело почти вдвое больше народу, чем обычно. Бабушка Мари оживленно тараторила. Мне запомнилось лишь самое для меня тогда интересное: про войну.
— Немец уже в Риге, — говорила бабушка, — и все идет и идет… Нет, видно, у русских уже силы, чтобы его задержать. А от нас до Риги — рукой подать. Вот Карл и говорит: давай уедем отсюда, а то, не ровен час, и до Выру дойдет.
Старшей сестре отца — Аделе было тогда лет 17–18. Темноволосая, с широким открытым лицом, она, улыбаясь, поглядывала на нас и время от времени откидывала рукой опускающуюся на левый глаз прядь волос. Второй — Альвине, небольшого роста, чуть светлей старшей сестры, кругленькой, как бочонок, исполнилось двенадцать. А мне — почти семь. Такая еще девчонка, а уже тетя! По моим понятиям тетя могла быть лишь взрослой, такой, как сестра матери Мария.
Самое обидное для нас с Вальтером заключалось в том, что мы с ним должны были пасти скот, а Альвину же от этой повинности почему-то полностью освободили.
Пасти скотину не так уж и трудно. Самой неприятной была необходимость вставать с восходом солнца. Спали мы в сене, сложенном под крышей коровника. Каждое утро, чуть свет, подоив коров, тетя Мария безжалостно стягивала с нас овчинный кожух и не уходила до тех пор, пока мы не слезали вниз. Тут же совала она нам по ломтю хлеба и наливала из подойника по кружке парного, совсем еще теплого молока. Еще по ломтю хлеба за пазуху, и мы отправлялись на пастбище.
Любимым местом пастьбы были для нас берега речки Базаихи. Но к самой речке примыкали покосы соседа, и нам не разрешалось там топтать траву. Пробирались мы к воде через густые заросли черной и красной смородины, которая перемежалась с черемухой, ольхой и высокими елями.
Один из нас оставался со скотиной, а другой с острогой в руках пробирался, крадучись, по берегу речки и охотился на рыб. Затаив дыхание, всматриваешься в хрустально чистую воду, где нет-нет да высунется из-под коряги хвост, хариуса. Хариус очень пугливая и чуткая рыба, при малейшем шуме исчезающая с глаз. Вот он! Осторожно, без малейшего всплеска опускается в воду острога… и замирает. Ждешь, когда покажется спинной плавник. Вот уже виден его кончик… еще… еще немножко! Резкое движение руки и… по легкой дрожи шеста чувствуешь, что рыба на остроге.
Так проходит час за часом. Вот уже пора тень мерять: становишься спиной к солнцу, заметишь, где кончается тень от головы, а затем ставишь ногу одну перед другой, чтобы определить, сколько ступней уместилось по длине тени. Проходит какое-то время, измеряешь снова. И если тень уже не укорачивается — значит наступил полдень, и пора гнать стадо домой.
Отмахиваясь хвостами от слепней и оводов, коровы бегом пускаются по тропинке. Видя непорядок, здоровенный пес Крантс забегает вперед и сердито лает.
Дома с гордостью передаем нанизанных на ивовый прут хариусов тете Марии, и та с улыбкой хвалит нас:
— Молодцы ребята!
… В теплый июньский вечер, на второй день праздника — троицы, вся наша семья собирается на ужин. Вдруг во дворе яростно начинают лаять собаки. Отец выходит во двор, за ним-мы с Вальтером.
У крыльца, верхом на взмыленном коне, старается перекричать собачий лай дядя Вася — Василий Тимофеевич Стрижнев — наш давнишний знакомый из села Шалинского. Тут же из-за угла выбегает тетя Аделе (она жила тогда в деревне Березовке, в пяти верстах от нас). Из отрывистых фраз взволнованной тети и дяди Васи мы разбираем, что из волостного села едет карательный отряд забирать отца и дядю Александра, также недавно вернувшегося с фронта.
Мы не знаем, за что «забирать»? Но что такое карательный отряд, мы уже понимаем. Один такой уже побывал на Выймовских хуторах. На счастье, в тот раз не было дома ни отца, ни дяди.
С револьверами и саблями на боку ворвались тогда к нам во двор пятеро всадников.
— Хозяин дома?
Получив отрицательный ответ, слезли с коней и, оттолкнув с порога маму, заскочили в дом. Забрали все: пиджаки и брюки, полушубки и валенки, одеяла, простыни и белье. У нас сохранилось лишь то, что было одето на себя.
На следующий день к нам прибежала заплаканная соседка Мийли Сандра.
— Они хотели нашу Эльфриду… Один затащил ее уже в комнату, но был сильно пьян. Она вырвалась от него и побежала задами к лесу. Этот пьяный начал по ней стрелять и прострелил ей ногу. — Мийли утирала уголком платка набегающие слезы. — А старый Лээду сам был крепко выпивши и пошел их искать. Что он им сказал, не знаю, но его так избили шомполами, что он сейчас только на животе лежать может. А потом они ускакали к Хунтю Яну. Есаул, начальник ихний, увидел, что у Яна усы, и решил, что это и есть ваш Александр. Перепутал, значит. Схватили Яна и давай бить. Впятером его били нагайками и по голове, и по лицу. А когда Ян уже упал, то есаул ушел в дом и там изнасиловал сестру Яна, Манни… А Манни ведь на выданье была, ее из города сватали. Рудольфа Луйбова и Эйжена Лусиса привязали за руки к седлам, поволокли за конями в лес и там расстреляли…
— Надо быстро собираться и уходить в тайгу, — говорит отец, заходя обратно на кухню.
Дядя Александр развернул самодельную карту, и отец, водя пальцем по нанесенным чернилами извилистым линиям, сказал: