Няня, пристроившись рядом с койкой на табуретке, поит меня бульоном с сухарями.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я.
— Чульхена.
— И ты давно здесь работаешь?
— Очень давно, четвертая луна пошла. А ты мало говори, много кушай, — говорит Чульхена строго.
Я допиваю бульон, она забирает чашку и уходит. Пытаюсь повернуться, но острая боль пронизывает все тело. Мне кажется, будто в пояснице острый нож, который при малейшем движении проникает все глубже.
Чульхена приходит опять в палату и, усевшись на табуретке, складывает свои маленькие, как у ребенка, руки между коленями. Сидит, смотрит на меня и молчит. Я боюсь двигаться, знаю, что каждая попытка сопряжена с новым приступом боли. Так проходит час, два. Наконец, мне становится невмоготу лежать на правом боку. Осторожно вытягиваюсь и тихо-тихо поворачиваюсь на спину. Удалось! Теперь снова потихоньку сгибаю ноги в коленях, сперва правую, затем левую и, подталкивая левое колено правым, валюсь на левый бок. Больно, но терпимо. Чульхена не уходит. Тихо, как мышка, сидит она за моей спиной… Боль утихает, и я забываюсь в дремоте.
Просыпаюсь от громкого голоса Бориса Ануфриева и сердитого шепота Чульхены:
— Зачем шумишь? Не видишь, больной спит?
— Не сердись, Чульхена, я уже не сплю, — стараюсь успокоить ее.
— Конечно, не спишь. Как можно спать, когда такой морж кричит, — не унимается девушка.
— Э-э, да ты совсем скрючился, — сожалеет Борис и, видя, с каким трудом я пытаюсь повернуться на правый бок, приходит мне на помощь.
— Н-да-а… Здорово ты, однако, трахнулся, — качает Борис головой. — Матвей Ильич говорит, чтобы ты не волновался, скоро конец навигации и полетим домой в Москву…
Борис рассказывает о сегодняшнем полете, вернее, о попытке вылета на разведку. Сплошной туман и обледенение заставили экипаж прекратить полет и вернуться обратно в Тикси.
Так проходит день за днем. Друзья регулярно навещают меня, и по их скучным лицам я уже сразу определяю, что погода по-прежнему не балует и не дает возможности помочь караванам судов преодолеть тяжелые льды.
Лежу, читаю. Болезнь по-прежнему не покидает меня, и каждая попытка движения сопровождается резкой болью.
Однажды, с трудом приподнявшись, вижу в окно, что COTIKH побелели. Температура опустилась ниже нуля.
— Пора домой, — говорит мне, заходя в палату, Матвей Ильич. — Завтра улетаем. Москва дала добро на возвращение по материку.
Я не понимаю.
— Как это, по материку? А где мы самолет оставим?
— Нигде мы его оставлять не будем. Долетим на нем до самой Москвы. А лететь будем не над побережьем, а над материком, вдоль железной дороги, — объясняет мне командир. И, хитро прищурив глаза, спрашивает:
— Как тут за тобой ухаживают?
— Ничего, нормально…
— А Чульхена?
— Что Чульхена? — переспросил я.
— Так разве ты ничего не знаешь? Кто-то из ребят шутя сказал Чульхене, что если она тебя выходит, получит себе мужа… тебя, значит… Она и поверила. А вчера, когда я ее спросил, как твое здоровье, она грустно так ответила, что «у него спина совсем сломатая и ничего из этого не получится…» А ты и не знал об этом?
— Вот черти полосатые, — ругнулся я, — засватали, меня не спросившись. Ну и ну!
На следующее утро, спозаранок, ко мне в палату приходят Ануфриев и Макаров.
— Давай собирайся. Самолет готов, погода сносная, летим. Оденься, и мы тебя доставим на самолет.
Входит Чульхена, она принесла завтрак.
— Ему покушать надо, — заявляет она безапелляционно и, согнав Ануфриева с табуретки, помогает мне сесть на край кровати.
— Ладно, давай быстренько, — соглашается Ануфриев, — мы пока покурим.
— Нельзя тут курить, выходите на улицу, — распоряжается непреклонная Чульхена.
Ребятам пришлось подчиниться. Уплетая манную кашу, я украдкой наблюдаю за ней. Она уже не смотрит на меня так, как в первые дни. Выйдя из палаты, она тут же возвращается с ворохом моего летного обмундирования. Ни разу не поднимая глаз, заботливо помогает мне одеться.
— Спасибо тебе, Чульхена, — протягиваю я ей руку, когда, встав на ноги с помощью вернувшихся в палату Ануфриева и Макарова, собираюсь покинуть палату. Она молча подает мне свою, по-детски маленькую и теплую ладонь, и, словно ожегшись, тут же отдергивает раньше, чем я успеваю ее пожать.
Когда меня усаживали в ожидавший нас катер, то, оглянувшись назад, еще раз увидел ее, все еще стоявшую в темном проеме раскрытой настежь двери больницы.
… Сидеть я уже могу. Поднявшись с помощью других на свое место, я, хотя с трудом, возвращаюсь к обязанностям второго пилота.
Пробежав с километр, мы взлетели и взяли курс на юг, вверх по Лене. В Якутске заправили баки горючим по самую пробку и на следующее утро двинулись дальше, на Красноярск. Погода на этот раз нас баловала. Полет продолжается спокойно. Пролетаем через Пеледуй, срезая напрямую излучины реки, минуем Киренск. Из Киренска, еще раз заправив там самолет горючим, берем курс на запад, к Ангаре. Под нами расстилаются безбрежные массивы тайги. Иногда между грядами невысоких гор появляются небольшие извилистые речушки, и я думаю о том, что в случае вынужденной посадки они нам вряд ли пригодятся: слишком уж они узки и извилисты. Вот уже и Ангара. Сверху отлично видны и пороги, где река бурлит и пенится, обмывая выступающие большие и малые камни.
Неожиданно резко меняется погода. Начинается снегопад. Через десяток минут он скрывает все. Стараясь не потерять из виду реку, спускаемся все ниже и ниже.
— Придется сесть, — говорит командир.
Снизу из штурманской выходит Саша Штепенко и что-то говорит Козлову.
— Нет, не получится, — громко заявляет тот, — облачность толстая, и пока мы ее пробьем, можем обледенеть. Будем садиться на реку.
Ясно. Саша предложил пробиться вверх, за облака, и продолжать полет, ориентируясь по радио и солнцу. Командир же наш, хотя и не сомневался в способностях штурмана, больше верил собственным глазам, чем сверхсложной системе радио — и астронавигации.
Вглядываясь в три пары глаз в проносившиеся под нами острые белогривые волны, вскоре благополучно опускаемся на воду. Саша, выполняющий как обычно боцманские обязанности, выбросил якорь, и быстрая река повернула самолет носом против течения.
— Порядок! — улыбается командир и энергично потирает ладонью правую щеку.
— Эй, «механизмы», — кричит он тут же механикам, — у вас там, кажется, были пельмени? Самое время их съесть. А тотого и гляди протухнут.
Когда мы уже были заняты уничтожением горячих, аппетитно пахнущих пельменей, Саша Штепенко сообщил нам, что сидим мы где-то в середине между Аксеново и Кежмой.
— А кто это тебе сообщил? — усомнился Косухин. — Мы и берегов-то не видели.
— А мне видно, — улыбается штурман. — Садились мы курсом на восток, а впереди, когда я бросил якорь, была видна протока, отходившая от основного русла Ангары чуть вправо. Протока эта как раз перед Кежмой. Может, поспорим?
— Не будет дела, — сдался бортмеханик, — кто тебя знает, может, и так.
На следующее утро распогодилось, и мы, поднявшись в воздух, еще раз убедились, что штурман прав: чуть ниже по течению река разошлась на два рукава и образовала большой лесистый остров. Справа под нами проплыла сперва Верхняя Кежма, и тут же, минут через пять, показалась Кежма с несколькими баржами у речного причала.
Река под нами довольно круто поворачивает к югу. Командир меняет курс.
— Матвей Ильич, — уговаривает Козлова Штепенко, — пройдемте прямо, тут всего-то километров девяносто-сто. Что ж нам петлять, как зайцам?
Командир не соглашается: его беспокоит пусть малая, но все-таки существующая опасность возможной вынужденной посадки. А если полететь прямо, садиться надо на лес…
— Держи вдоль реки, — распоряжается Козлов и, передав мне управление, спускается вниз, к штурману.
Погода хорошая, все видно на много километров кругом. Самолет летит ровно и спокойно.
Красивая все же наша Сибирь! Высокие лесистые берега Ангары изредка прерываются крутыми и высокими скалами. С пятисотметровой высоты, на которой мы летим, отлично просматриваются через кристально-прозрачную воду реки даже камни с наросшими на них длинными хвостами водорослей.