На окраине заводского аэродрома, куда мы прибыли за самолетами, выстроились рядами мощные четырехмоторные гиганты ТБ-7. Сотни людей: механики, мотористы, оружейники, прибористы, радиотехники и электрики — облепили их, как муравьи, доделывая и доводя боевые машины. Наши технические руководители военные инженеры И. В. Марков, С. И. Ануров и Е. К. Стоман, с осунувшимися от недосыпания лицами, находились то вместе, то поодиночке всегда там, где что-то не ладилось, что-то не подходило. И как только они появлялись, сразу стало и «подходить» и «ладиться». Работа кипела дни и ночи, никто не считал часов, работали до тех пор, пока не валила с ног усталость.
Самолеты, ощетинившиеся во все стороны воронеными стволами пулеметов и пушек, представляли собой внушительное зрелище. Нравилась нам и стальная броня, укрывающая место каждого члена экипажа.
После заводских испытаний экипажи принимают корабли, на которых им предстояло идти в бой, тщательно изучают самолеты и моторы, оборудование и вооружение, помогают устранять мелкие недоделки, облетывают машину.
Получили самолет и мы. Первые полеты совершил с нами К. П. Егоров.
По нескольку раз в день мы с тревогой прислушивались к последним известиям. В сообщениях Совинформбюро появлялись все новые я новые «направления». Наши войска оставляют города… Мы спешим освоить полученную боевую машину, быстрее облетать ее, чтобы как можно скорее вступить в бой с врагом. Но К. П. Егоров сдерживает, добиваясь, чтобы и самолет был проверен до тонкостей, и мы — экипаж — знали его досконально.
И наступил, наконец, долгожданный день. Ранним утром 8 августа 1941 года поднялись с заводского поля тяжелые корабли и пошли один за другим курсом на запад, на аэродром Пушкино под Ленинградом. Здесь аам предстояло взять бомбы. Приземлились и были ошеломлены неожиданным известием: нам предстоит ударить по Берлину! Узнали мы также и то, что минувшей ночью уже был совершен налет на вражескую столицу. Под командованием полковника Евгения Преображенского командиры эскадрилий Андрей Ефремов, Василий Гречишников и Михаил Плоткин повели своих летчиков с аэродрома Когула на острове Сааремаа на Берлин, показав всему миру всю фальшь и лживость геббельсовской пропаганды, трубившей день за днем, что русская авиация разгромлена и никогда больше не поднимется в небеса.
День у нас ушел на предполетную подготовку: изучение и уточнение маршрута полета, заправку кораблей горючим, загрузку боекомплектов для пушек и пулеметов, подвеску бомб. К вечеру на аэродром прибыл командующий Военно-Воздушными Силами Красной Армии П. Ф. Жигарев. Все было готово. В небо взмыли ракеты — сигнал к старту.
Первым поднялся наш корабль, на борту которого на командирском месте летел командир нашей дивизии М.В. Водопьянов. За нами поднялись и другие машины…
Курс был проложен над темно-серой гладью Балтийского моря. Где-то далеко влево на горизонте вспыхивали разрывы зенитных снарядов.
— Наверно, кто-то из наших отклонился от маршрута, — предполагает Штепенко.
— Тоже может быть, — задумчиво отвечает командир. Идем в темноте. Снизу проплывают облака. Наверху — усеянное звездами ясное небо. В корабле тихо. Только моторы гудят монотонно, радуя нас ровным, убаюкивающим гулом.
Подходим к траверзу Штеттина, ложимся на новый курс, прямо на Берлин. Я волнуюсь, думаю, что и ребята тоже, хотя вида никто не подает. Это ведь наш первый боевой вылет…
— Упало давление масла в четвертом моторе, — нарушает тишину тревожный доклад борттехника. Боясь сжечь мотор, выключаем его. Самолет тянет вправо. Причину падения давления масла в моторе установить не удается.
— Что будем делать? — опрашивает Водопьянов, переключив внутреннюю связь «на всех».
— Идти на цель, на Берлин, — отвечает за всех Штепенко. — Тем более, что лететь осталось полчаса.
— Добро, — дает согласие комдив.
Самолет тянет и тянет вправо: крайний правый винт не вращается, подставлен «на флюгер». Хотя я выкрутил триммер, помогает это мало. Левая нога, нажимая изо всех сил на педаль руля поворота, устает, и я переношу ей в помощь правую, оставшуюся «без работы».
— Что, тяжело? — замечает комдив. — Давай помогу. Мне сразу становится легче.
Штурман сообщает боевой курс для выхода на цель. Внизу темно: бомбы Преображенского заставили фашистов бояться воздуха. Щелкнули, открываясь, замки бомболюков, затем чувствуются легкие мягкие толчки — это уходят вниз одна за другой бомбы.
— Бомбы сброшены, — докладывает Штепенко. Все! Дело сделано!
А внизу — хотя бы одна зенитка или прожектор! Мелькает мысль: не ошибся ли штурман? Вдруг это не Берлин вовсе…
Но это был он, Берлин, вражеская столица. Когда мы легли на обратный курс, темноту прорезали ослепительно яркие лучи прожекторов, засверкали вспышки разрывов зенитных снарядов. Они вспыхивали в стороне от нас, и мы уходили довольно спокойно.
Тревожило нас другое: мы шли на трех Моторах. Посрветовавшись, решили возвращаться не над морем, как предписывал заданный маршрут, а напрямик, кратчайшим путем.
Этот «кратчайший путь» обошелся нам дорого. Летели на большой высоте. Несколько часов прошло благополучно. Небо сверкало мириадами звезд, земля не просматривалась, ее закрывали сплошным ровным слоем облака. Но в районе Кенигсберга эта благополучная тишина резко оборвалась. В мгновение ока «ас окружил ожесточенный шквал зенитных разрывов. Справа и слева, спереди и сзади рвались снаряды, рвались так густо и близко, что громадный корабль временами подпрыгивал. В кабину то и дело проникал едкий запах взрывчатки.
От частых вспышек кругом стало светло. Несколько раз почувствовали, как, словно градом по окну, забарабанили осколки по металлическому корпусу самолета.
— Товарищ командир, топливо льется! Льется прямо на меня! — завопил после очередного близкого разрыва стрелок подшассийной башни.
— Осколком снаряда пробит третий бак, — доложил борттехник. — Из него вытекло около тонны топлива.
Положение становилось критическим. Элементарные расчеты показывали, что горючего до своего аэродрома не хватит. По данным штурмана, под нами уже простиралась Эстония. Эх! Еще бы немножечко, ну хотя бы час продержаться в воздухе. Вся южная часть республики уже во власти врагов. По данным, сообщенным нам перед вылетом, лишь железная дорога Таллин — Нарва и параллельное ей шоссе контролировались нашими отходящими войсками. А может быть, все-таки дойдем? Вдруг хватит горючего! Но «вдруг» не суждено было осуществиться. Ровный гул моторов оборвался. Наступила зловещая тишина. Винты вращаются еще по инерции. Курс держим все тот же, на Пушкино. Самолет, как гигантский' планер, с шелестом рассекая воздух, с каждой минутой, с каждой секундой опускается все ниже и ниже. Вот мы уже врываемся в темную сырую мглу облаков. 3000… 2500… 2000 метров.
По стеклам кабины сбегают назад капельки воды. Идет мелкий промозглый дождь. А мы все еще планируем в облаках. 1500… 1000 метров, 800… 700…
Внизу мелькают озера, топи болот. Редко-редко — небольшие островки кустарника и леса.
— Женька, — слышу голос комдива, — давай влево, будем садиться на лес. — И я чувствую, как комдив сам резко поворачивает штурвал.
Выбора нет. Садиться надо только действительно на лес. Посадка на кочковатое болото может закончиться гибелью экипажа.
Мелькают вершины сосен и елей. Ломая все и вся на своем пути, оставляя за собой куски крыльев, сломанные и согнутые деревья, тяжелый корабль с треском и грохотом проваливается вниз.
Кругом тишина… Сверху падают мелкие ветви сосен, оборванные самолетом. Самолет разбит. Люди остались невредимыми, если не считать, что я сам, по глупости, ухватился правой рукой за сектора газа, прижимая их изо всех сил «на себя», хотя в этом не было никакой надобности, и трахнулся скулой по приборной доске. В течение нескольких дней у меня не двигалась челюсть. Вот так и по несчастью и против своей воли я впервые очутился в Эстонии, на земле своих предков…