Я быстро справился с необходимыми формальностями, получил талоны на питание и отправился в столовую. Вторая смена закончила работу, и столовая была битком набита. Получил миску капусты с постным маслом, ломоть черного хлеба и кружку чая с кусочком сахара.
За ужином увидел своих друзей — Сашу Штепенко, радиста Васю Богданова, борттехника Семена Дмитриева, других механиков и стрелков — весь экипаж Водопьянова (сам он сейчас лежал в госпитале). Экипаж поступил под мое командование.
… Следующее утро застало нас на аэродроме. Надо было осмотреть и проверить самолет сперва на земле, а потом и в воздухе. Каждый из экипажа являлся специалистом своего дела и требовал от соответствующих работников завода безукоризненной работы всех агрегатов и приспособлений.
Перед обедом к нам подошел дежурный врач аэродрома:
— Хотите видеть живого фашиста?
— А что у вас тут выставка? — удивился я.
— Выставки пока нет, а в больницах найдутся, — усмехнулся доктор. — Летчики, сбитые нашими истребителями. Если интересуетесь, пойдем посмотрим.
Живого врага мы до сих пор действительно еще не видели.
Ну что ж, посмотрим!
В небольшой, чисто выбеленной палате стояло три кровати. Все они были заняты. Лежащие — один с перевязанной головой, так, что только глаза видны, другой со вздернутой кверху ногой и третий — спиной к нам — даже не пошевельнулись. Нянечка внесла на подносе обед, нагнулась к одной койке, чтобы поставить принесенную еду. Лежавший на ней молодой здоровый парень резко повернулся и ударил забинтованной рукой снизу по подносу. Миска с едой взлетела вверх, и ее содержимое выплеснулось на грудь няне.
— Гад ползучий, — задохнулся я, шагнув к фашисту, — дать бы тебе разок…
— Тихо, тихо! — схватили меня за руки дежурный и вошедший с ним в палату врач. — Это же пленный…
Молча вышли мы из палаты. Вот каков этот живой фашист!.. В больнице угостили нас обедом: пельмени, манная каша, клюквенный кисель. Такой обед был у нас далеко не каждый день. А этот подлюга там, в палате, мог еще хулиганить…
Было это в первые месяцы войны.
Спустя некоторое время по улицам столицы под конвоем наших автоматчиков прошли десятки тысяч живых фашистов. Километровыми колоннами, с (генералами во главе, шагали гитлеровские вояки. Опустив головы и глаза, плелись они мимо безмолвных дышавших ненавистью и брезгливостью москвичей, заполнивших тротуары. За ними двигались автомашины, смывавшие всю грязь, оставленную пленными на московских мостовых…
… Еще позже, перед концом войны, на нашем аэродроме приземлился самолет с пленным генералом. Какой покорно униженной была его просьба — дать тарелку супу сопровождавшей его в плен супруге. Куда подевались вся его спесь и высокомерие!
… Кружась над заводским аэродромом, еще и еще раз проверили все и вся: моторы работали дружно и без перебоев, шасси легко поднимались и опускались. Гигантская металлическая птица была во всем послушной и управлялась легко. Вася Богданов немедленно установил связь со своим аэродромом и тут же получил «добро» на перелет.
— Теперь, братцы, заживем, — радовался штурман, когда мы уже шли курсом на свой аэродром.
Мы перестали быть «безлошадными» и могли по-прежнему летать в бой, громить врага.
… Не очень-то баловала нас погода в первую осень войны. То густые туманы, то слякотные дожди, то снег.
Мы могли летать и ночью, и в облаках, и нести свои «гостинцы» врагу на тысячи километров от фронта. Но нам было очень трудно взлетать, а еще труднее садиться, если туман скрывал землю, или снегопад ночью снижал видимость до нуля.
Правда, взлетать было легче: за аэродромом, в направлении взлета, ставился прожектор — «штык», как мы его прозвали. Его вертикальный луч, наклоненный слегка в сторону аэродрома, служил хорошим ориентиром даже в туманную или снежную ночь. А оторвавшись от земли, мы спокойно вели самолет по приборам. Но вот при ночной посадке, когда землю затягивало туманом, летчики, даже самые опытные мастера слепого полета, оказывались беспомощными, как слепые котята. Сегодняшним пилотам это покажется смешным, ибо пользуясь радиолокацией, пеленгаторами, приводными и посадочными радиоустановками, сведенными в определенную, четкую и стройную схему, им не стоит особого труда (прислушиваясь к тому же и к направляющему голосу диспетчера) в любую погоду приземлить свой самолет там, где это предусмотрено.
… В тот поздний вечер 6 ноября погода была такая, что, как говорится, добрый хозяин и собаку не выгонит на улицу. Но война есть война.
Экипажи и корабли находились в готовности номер один. Бензобаки полны горючим, бомбы подвешены, кассеты и ленты пушек и пулеметов набиты до отказа, а сами экипажи — у самолетов. Только командиры кораблей и штурманы ждут на командном пункте, в штабе.
Низкие свинцово-серые облака неслись наискосок через взлетную полосу, нет-нет да и посыпая ее из своих неисчерпаемых запасов тонким игольчатым снегом. Ветер то выл вовсю, то снова затихал, а с неба начал капать промозглый дождь. Потом — снова снег, дождь и снег вместе. Видимость — метров на сто, а то и пятьдесят.
Летчики и штурманы сидели в слабоосвещенном командном пункте и строили предположения: через сколько часов дадут отбой. Кое-кто из оптимистов полагал, что это случится вот-вот; большинство же склонялось к тому, что ждать придется еще немало часов. Время тянулось медленно и скучно.
Наконец, открылась дверь, и вошел командир полка Лебедев.
— Ну и собачья погода, — проговорил он и махнул рукой, чтобы вскочившие при его появлении офицеры сели. Сел и сам.
— Как настроение? — спросил он, оглядывая нас.
Все молчали. Полковник, обведя глазами сидящих, добавил:
— Боевого приказа сегодня не будет. Командир дивизии дал отбой. Но сказал, что ничего не будет иметь против, если кто-нибудь из вас сам захочет подняться в воздух… Хочется преподнести захватчикам подарок. Цель есть — Данциг, объект бомбардировки — электростанция.
Не успел он еще закончить фразу, как вскочил Саша Штепенко:
— Мы пойдем!
— А что думает командир? — и взгляд Лебедева впился мне в лицо.
— Я хотел бы знать, — помедлил я с ответом, — какой будет погода к утру?
— К утру всю эту муть пронесет как дым, — ответил за Лебедева Штепенко.
— Штепенко прав, — поддержал его полковник, — синоптики говорят, что осадки прекратятся, а облачность будет метров на триста — шестьсот.
— Добро. Летим. — Я встал. За мной поднялся и Штепенко. Честно говоря, я сам, пожалуй, и не вызвался, если бы не Штепенко. Прогнозы далеко не всегда оправдываются, а садиться при такой видимости, какая сейчас была на аэродроме. Но Саша был мой штурман, и ставить его в неловкое положение я не мог.
Черт бы все побрал! Видимость была почти нулевая. Зажженный за леском взлетный «штык» кажется еле заметным. Хорошо, что хоть его видно. Прогнав по очереди еще раз все моторы, пошли на взлет. Впереди — ни зги. Даже зарево от «штыка» куда-то подевалось. Видна лишь левая бровка бетонной полосы метров на сорок-пятьдесят. Самолет тяжело набирает скорость… На половине полосы снегопад отрезало как ножом. Впереди ясно виден «штык». Скользнув взглядом по приборам, вижу, что заработал гирокомпас. Порядок! Легкий толчок… и плавный, спокойный полет. Мы в воздухе.
— Летчики, — гудит в наушниках голос Штепенко, — отлично взлетели, на большой!
Саша, как всегда, старается придать нам бодрости. Но мы знаем, что это случается с ним только тогда, когда у него самого душа не совсем на месте.
— Летчики! — слышим его снова, — давайте прямо на ИПМ{8},он чуть левее курса.
— Хорошо, давай курс, — соглашаюсь я.
Штурман хохочет. Я за ним. Да и есть отчего. Ведь курс на ИПМ от аэродрома был все время один и тот же, и мы знали его наизусть.
Потихоньку смеются все: командир забыл курс на ИПМ…
Я доволен. Смех — это хорошее настроение, а хорошее настроение — залог успеха дела.