«Как там сейчас трудно, — думал я про себя. — Нет, «трудно», — это не то слово. Враг делал и делает все от него зависящее, чтобы превратить жизнь ленинградцев в нескончаемую пытку, сделать ее невозможной. Еще год назад, выступая перед своими приближенными, Гитлер цинично заявил, что «Ленинград выжрет сам себя», и «как спелое яблоко упадет к нашим ногам». Посылая теперь в город ежедневно тысячи снарядов, несущих с собой смерть и разрушение, враг все еще рассчитывает сломить волю горожан к сопротивлению. И так продолжается уже два года!»
— Теперь им все же легче стало, — словно угадав мои мысли, заговорил Иващенко. — Вдоль берега Ладоги уже в феврале проложили новую ветку железной дороги. Правда, она хотя и обстреливается, но снабжение войск и населения стало лучше. От голода люди уже не умирают.
Бог ты мой! «От голода уже не умирают!» Какая же должна быть сила духа, вера в себя, в Коммунистическую партию, чтобы в этих нечеловеческих, немыслимых условиях не извериться, не упасть духом! Бороться и работать, верить в победу!
— Измором хотели взять, гады ползучие, — зло процедил сквозь зубы Николаев, — не вышло. Теперь ведь ленинградцы получают на день по полкило хлеба. А получали ведь по 150 граммов. И как они работали! Сутками не выходили из цехов. Нет. Если не получилось в сорок первом, то не взять им Ленинграда и теперь. Не получится. Будет фрицам там и Сталинград, будет и Курская дуга.
Я вспомнил недавний разговор с летчиком, курсировавшим между Москвой и Ленинградом.
— Говорят, что там все скверы и сады перекопаны под картофель и овощи. На Марсовом поле, в Летнем саду, на Лебяжьей канавке — сплошные грядки. Где еще остались жильцы, там и во дворах везде огороды. Даже на улицах, — рассказывал он мне.
— Так ведь ты и сам картошку сажал, — улыбнулся Николаев, вставая из-за стола.
Это было действительно так. Когда началась война, мы оба с женой ушли на фронт. Вначале я, а вскоре и она. Переправить дочку к родственникам жены на Дон мы не смогли и оставили ее у друзей под Москвой, неподалеку от аэродрома. Первая военная зима была и под Москвой голодная, поэтому мы решили посадить немного картофеля. Девочка наша жила поблизости и в случае нашего перебазирования могла и сама ее выкопать.
… Вернувшись на КП, мы молча ждали радиодонесения от кораблей.
— Одиннадцать кораблей пересекли линию фронта, — послышался наконец голос Низовцева.
— Как одиннадцать? — вскинулся начальник штаба. — А где двенадцатый?
— Прекратилась связь с кораблем капитана Шамрая, — доложил один из радистов.
— Может быть, у них передатчик отказал? — вставил Низовцев. — Попал осколочек снаряда, вот и конец связи.
Так могло и быть, но тревога за судьбу экипажа Шамрая уже не отпускала нас.
Вскоре начали поступать донесения о проходе линии фронта в обратном направлении и тут же доклады о результатах бомбометания. Мы все еще не теряли надежды, что вот-вот в эфире зазвучат позывные Шамрая. Прошел еще час, еще полчаса, но его радист оставался немым.
Уже начали поступать от кораблей донесения о проходе конечного пункта маршрута.
Я все еще надеялся на возвращение умолкшего экипажа и пошел на аэродром встречать возвращающиеся корабли.
Наступил рассвет. Утро стояло ясное и безветренное. Солнце еще не вышло из-за Москвы-реки, но (было уже достаточно светло, чтобы посадить самолет без помощи прожектора.
Вот покатился по бетону знаменитый «дублер»{13} майора Лавровского (построенный со всей тщательностью, этот корабль был легче своих собратьев и лучше по летным качествам). Один за другим садились корабли майора Архарова и Модестова, капитана Сушина. Идут и Откидач, Кондратьев, Родных… Вот сел и одиннадцатый — корабль майора Белкова. Время бежит, а Шамрая все нет. Подождав еще с полчаса, я направился обратно на командный пункт.
— От Шамрая есть что-нибудь?
— Нет. Молчит, — невесело ответил Низовцев.
Так в неведении о судьбе экипажа Шамрая прошли дни, недели. По-прежнему каждый вечер уходили корабли на бомбометание, то по — фронтовым, то по тыловым объектам врага. Но среди них не взлетал корабль капитана Шамрая.
В один из таких вечеров, когда командиры и штурманы полков получили очередное боевое задание и собрались уходить с командного пункта дивизии, зазвонил телефон. Мы остановились и замерли: знали, что этот аппарат связывает командный пункт дивизии с командующим авиации дальнего действия. Полковник Лебедев — командир дивизии — взял трубку, и его лицо расплылось в широкой улыбке.
— Так… так… понятно, товарищ командующий… Спасибо за добрую весть.
— Шамрай объявился, — обернулся он к нам, водворив наместо трубку полевого телефона, — у партизан псковских. Командующий сказал, что если уже не перебросили, то на днях его перебросят через фронт и направят сюда, к нам.
— А экипаж? Остальные? — спросил я.
— Ничего пока неизвестно. Прибудет Шамрай — расскажет…. И вот он уже стоит передо мной, стройный, худощавый брюнет, с карими спокойными глазами, как всегда, чисто выбритый. Из-под воротничка гимнастерки виден белоснежный краешек свежего подворотничка.
— Разрешите доложить, товарищ подполковник, — вытягивается он в струнку, прикладывая руку к синей пилотке.
— Здравствуйте, капитан. Садитесь, рассказывайте! Сняв пилотку, Шамрай присел на табуретку и заговорил.
Рассказ капитана
— Подошли мы к линии фронта. Сами знаете, когда бомбы висят снаружи под крылом, высота набирается тяжело. А тут, как на зло, над линией фронта начался такой «концерт», что прямо дышать нечем. Плюют в нас снарядами из зениток, да так, что все время порохом воняет. Даже через кислородную маску в нос ударяет. Один снаряд взорвался очень близко. Корабль сильно встряхнуло, и тут же заклинило правый крайний. Мотор остановился, а винт во флюгерное положение не идет. Ну, держим мы корабль по курсу, а высота все уменьшается и уменьшается, несмотря на то, что все три мотора ревут вовсю. Спрашиваю у штурмана, сколько остается лететь до запасной цели.
— Двадцать восемь минут, — ответил он. Но если все время будем так снижаться, то придам к ней у самой земли.
— Но не свою же территорию бомбить, — продолжал капитан рассказ, теребя в руках пилотку. — Взяли курс на запасную цель и я уменьшил скорость до минимально возможного, чтобы сохранить высоту, но снижение все-таки продолжалось. Когда через полчаса подошли к запасной цели, высота достигала чуть больше 500 метров. Хорошо еще, что бомбы были только 250-килограммовые.
Железнодорожная станция, забитая эшелонами, хорошо просматривалась, но, видимо, на фоне светлого еще неба и мы были снизу отчетливо видны.
Когда легли на боевой курс, внизу стояла тишина. Но за считанные секунды до бомбометания заработала вся система противовоздушной обороны. Едва успели открыть бомболюки, как корабль вздрогнул от попадания в консоль правого крыла очереди из тяжелых пулеметов.
Я держу боевой курс.
— Бомбы сброшены, — докладывает штурман.
Даю команду закрыть люки и начинаю разворачиваться вправо, на восток.
Внизу, раскидывая вагоны и корежа рельсовые пути, рвалась серия наших бомб. Одна из них разнесла паровозное депо. Волна взрыва дошла и до нас, встряхнув порядком наш корабль.
Вокруг самолета скрещивались разноцветные прерывистые нити пулевых трасс. Наши стрелки тоже не оставались в долгу. Пушки и пулеметы корабельных башен били по точкам противовоздушной обороны врага. Я уже успел вывести корабль на прямую, когда в левой плоскости раздался резкий удар, и кабина тут же заполнилась едким дымом.
— Горим! — воскликнул во весь голос стрелок левой подшассийной башни и, не ожидая приказа, объятый пламенем, ринулся вниз.
— Прыгать на парашютах! — громко скомандовал я экипажу. Языки огня уже подбирались к ногам. Повторяя еще и еще раз команду, я открыл верхний фонарь и выбросился. Когда парашют раскрылся, я, оглянувшись вокруг, насчитал столько же куполов, сколько было людей в экипаже, следовательно весь экипаж успел выброситься. Сумел погасить огонь на себе и стрелок, выскочивший первым.