— Молодой какой и уже майор, — улыбнулся, протянув мне руку, Молотов. — Выходит, теперь мы все в его подчинении?
— Выходит, что так. Приказывать он умеет и доставит вас точно к месту назначения, — также улыбаясь, ответил генерал Голованов.
Я доложил о готовности к старту.
— Готовы? Ну, что ж, приказывайте, — сказал нарком.
— По места-а-м! — крикнул я немного громче чем следовало. Голованов остановил меня:
— Как самочувствие?
— Коленки немного дрожат, — задержавшись около нас, ввернул Штепенко.
— Ничего, как приступите к делу, пройдет, — усмехнулся генерал и, посерьезнев, вновь повернулся ко мне:
— Главное — не спешите. Делайте и решайте все так же спокойно и основательно, как делали до сих пор.
— Все будет сделано, товарищ генерал-лейтенант.
— Надеюсь. Доброго пути! — и генерал, козырнув, отошел от трапа.
Присоединив к сети внутренней связи шлемофон, услышал голос бортинженера А. Я. Золотарева:
— Все готово, можно запускать.
— Запустить моторы!
Послушно завертелись один за другим винты.
Несколько минут вслушиваемся, страшась услышать в ровном гуле моторов незнакомые интонации. Но нет, все в норме. Термометры и манометры, тахометры и показатели качества смеси — все дружно утверждают, что отклонений нет. Порядок! Опросив экипаж, слышу многократно повторенное:
— Готов… готов… готов…
— Товарищ Кожин, — спрашиваю стрелка центральной башни, — пассажиры на местах?
— Все на местах. Парашюты пристегнуты.
— На взлет!
Плавно двигая вперед одновременно все четыре сектора газа, отпускаю тормоза, и самолет ровно-ровно бежит вдоль левой бровки бетонной полосы. Скользнув взглядом по указателю скорости, вижу, что стрелка его дрожит у цифры 100. «Маловато», — думаю я и даю команду инженеру:
— Дать форсаж!
— Есть, дать форсаж. — Моторы ревут оглушительно. Стрелка спидометра послушно ползет вверх: 110… 120… 135… 150… Хватит! Крутнув на себя колесико управления триммером руля глубины, поднимаю самолет в воздух.
— Убрать шасси!
На приборной доске вспыхивают два красных глазка. Немного спустя, сопровождаемые где-то внизу металлическими щелчками, тухнет сперва один и тут же второй.
— Шасси подняты.
Я это и сам вижу, но порядок есть порядок: об исполнении положено доложить.
Смотрю на время: 18.40. Курс на запад. Моторы поднимают нас все выше и выше. Со всех сторон зажимают серые громады грозовых облаков. Все чаще и чаще вспыхивают молнии, освещая огромную толщу водяных паров изнутри. За штурвал держимся вдвоем. Володя Обухов, летчик опытный и знающий в совершенстве свое дело, без лишних слов и указаний помогает мне управлять нашим нелегким кораблем. То и дело попадая концами крыльев в сверкающие от обилия электричества облака, самолет резко кренится то вправо, то влево. Надо также резко и быстро реагировать на это, а сил одного человека явно недостаточно. Вскоре с нас пот льет ручьями, белье препротивно липнет к телу. Время от времени самолет встряхивает и кидает, словно шлюпку на бурной волне.
— Летчики, — слышим вдруг невозмутимый голос Штепенко, — шут с ним, с курсом. Не бегайте за ним, проходите между этими бисовыми облаками как найдете нужным… Держите только общее направление и не залезайте в них, ну их к бисовой маме…
Мне показалось, что на этот раз обычное спокойствие и ему слегка изменило. Должно быть, и в его памяти сохранился один из не очень веселых ночных полетов, участником которого был, кроме нас двоих, еще человек феноменально спокойный — летчик Володя Зеленский. Да и вряд ли кто-нибудь, участвовавший в ту памятную ночь в налете на глубокий тыл врага, мог его забыть.
Начало было до того обычным и множество раз повторяемым, что не вызывало ни опасений, ни сомнений. Перед нами стеной выросла на светлом горизонте заката темная гряда облаков. Выжимая из двигателей всю их мощность, старались забраться возможно выше. Но самолет был нагружен до последнего предела, и пройти поверху нам на этот раз не удалось. Ну что ж, в облака так в облака. Привыкли мы к ним уже в студеной Арктике, да и теперь, выполняя полеты на бомбежку в глубокий тыл врага, нам было не впервые летать часами, не видя ни земли, ни неба. Полеты, продолжавшиеся 12–15 часов кряду, очень редко проходили при хорошей погоде. Чаще всего наоборот: два, три, — а то и больше часов приходилось пробивать облака то вверх, то вниз. Ни мало не тревожась, врезались мы в них и на этот раз. Уставившись глазами в приборную доску, вместе с Зеленским следили мы за кучей предназначенных для слепого самолетовождения приборов: авиагоризонтов, спидометров, указателей поворота и гирокомпасов, альтиметров и вариометров.
Время от времени то впереди, то чуть сбоку появлялись вспышки света, не иначе, как разрывы стрелявших по нам наугад зениток. Нас это мало тревожило. Пусть себе стреляют наобум, в нас им все равно не попасть. Облака толстенные — прожекторы бессильны. Но вот нас окружила такая световая свистопляска, что сразу всем стало не по себе… Кругом нас загорелись яркими вспышками облака. Когда мы сообразили, что это может быть только молния, было уже поздно что-либо предпринять. Корабль кидало во всех направлениях, показания приборов стали до того обманчивы, что на них нельзя было ориентироваться. Скорость движения скакала от 100 до 400 и больше километров, высота катастрофически убывала, а картушки компасов крутились как бешеные. Даже безотказный друг наш — гироскопический компас — и тот выказывал всячески свое недовольство тагам невежливым поведением самолета и, как пьяный, качался то вправо, то влево.
Мне удавалось побывать и на море. И не только в ясный солнечный день, когда с берега тянет леший бриз. Приходилось травить шкоты и рифить паруса в 8–9-балльный шторм… Но все это не идет ни в какое сравнение с грозовыми шквалами, бушующими на высоте пяти-десяти километров в воздушном океане. Там, в ночном небе, становится действительно страшно, страшно от собственного бессилия перед разбушевавшейся стихией…
Не переставая, вспыхивают огненные всполохи молний. Резкие удары то восходящих, то нисходящих потоков воздуха кидают громадный самолет, вышибая штурвал из рук летчиков. Время от времени терялось ощущение правильного положения в пространстве: идем ли мы еще колесами внизу или, может, наоборот?
— Зеленский, — кричу я в телефон, — помогай, сил не хватает…
— Помогаю, товарищ майор, все время помогаю…
Самолет превратился в гигантский конденсатор. Вращающиеся с огромной скоростью винты образовали светящиеся холодным бледно-фиолетовым светом яркие круги. Со всех выступавших частей самолета и оборудования стекало назад непрекращающейся струей холодное пламя статического электричества. В центре лобовых стекол пилотской кабины возникали светящиеся тараканчики и, вырастая до размера трехкопеечной монеты, молниеносно исчезали в металлической рамке.
— А у нас в полку, — слышится вдруг среди этой адской качки и всплесков огня ровный голос Зеленского, — а у нас был тоже такой случай. Экипаж попал в ночную грозу. Но самолет был менее прочный, чем наш, и не выдержал… Сначала разломило пополам фюзеляж, а затем отвалились крылья и все остальное… Только один радист спасся, сам не знает как, и вернулся недели через две на свой аэродром. От него-то мы все это и узнали.
Слыша монотонное повествование Володи, я вначале захотел послать его ко всем чертям. Но, видимо, то обстоятельство, что Зеленский мог рассказывать о таком в обстановке, когда мы сами находились в отнюдь не лучших условиях, подействовало успокаивающе и на меня, и на всех остальных.
За какие-нибудь полчаса, пока мы боролись за целость самолета в грозовых разрядах, мы потеряли более четырех тысяч метров высоты.
Тут на нас обрушился град и густой снегопад.