— Летчики, — подает голос Штепенко, — меня заносит снегом, так же нельзя работать! — возмущался он. — Делайте что-нибудь, давайте пониже.
— Куда еще ниже, — возмутился я в свою очередь, — посмотри на высотомер.
Снегопад кончился. Теперь по нам хлестали струи дождя, но болтанка значительно утихла, и гроза осталась далеко позади. Только теперь обнаружили, что пот прошиб нас с головы до ног. Куда хуже, чем на беговой дорожке.
… Идя по звездным коридорам среди грозовых туч, мы с Обуховым стараемся держаться как можно дальше от этого сверкающего фейерверка, оставляя огнедышащие облака на почтительном расстоянии. Грозовой фронт оказывается не таким мощным. Уже на высоте 6000 метров светящиеся вершины остаются под нами и наверху светится чистое звездное небо.
Только летчик знает, как спокойно и приятно лететь над облаками, под холодным светом мириад мерцающих звезд! Все, что еще только что приносило столько забот и волнений, утонуло в темной гуще стелющихся далеко внизу водяных паров. Исчезла опасность обледенения, отлично работает связь, штурманы спокойно «ловят» то звезды, то радиосигналы…
Все в масках: дышат кислородом. Стрелок центральной башни Кожин, находящийся ближе других членов экипажа к пассажирам, регулярно, через каждые пятнадцать минут, проверяет состояние их и не дает им уснуть! Спать опасно.
Уточнив курс, включаем автопилот. Теперь остается лишь следить, чтобы автомат где-нибудь не «взбрыкнул». Мы знаем по опыту, что с ним это бывает, хотя и редко, но все же… Сегодняшний полет — это не тот случай, когда можно кому-нибудь в чем-нибудь «взбрыкивать»… У нас с Обуховым появилась возможность немного размяться. Штепенко с Романовым, наоборот, пока мы воевали с грозовыми облаками, делать было нечего. Теперь же надо уточнить все параметры полета и привести в полный порядок и курс, и путевую скорость, и точное место наше в, любой час, в любую минуту до самой посадки.
Гроза продолжала неистовствовать где-то слева, сзади нас. Внизу под нами проплывали разорванные облака.
— Подходим к линии фронта, — сообщает Романов.
Ну что ж, линия так линия. Проходим мы ее в районе реки Ловать. Вдруг облака начинают подсвечиваться снизу. Ага! Заметили. Вернее, услышали. Светлое пятно на облаках двигается туда-сюда. Прожектор!
— Пассажиры интересуются, что это там сверкает, — запрашивает Кожин.
— Разрывы зениток, — лаконично сообщаю я.
— Они спрашивают: есть ли опасность для нас?
— Никакой, — как всегда спешит с ответом Штепенко. — Пока фашисты выпустят десять тысяч снарядов, мы будем уже далеко.
— Почему так много? — не унимается Кожин.
— А потому, что на каждые десять тысяч — одно попадание. Доказано.
Редкие разрывы, сверкающие левее нашего курса и значительно ниже, остаются лозади.
Пассажиры успокоились. То у одного, то у другого из них закрывались глаза. Но всевидящий Кожин был неумолим.
Нелегкое это путешествие для непривычных к таким перелетам работников Наркомата иностранных дел. Температура в центральном отсеке фюзеляжа, где были поставлены весьма примитивные временные сиденья, мало чем отличалась от наружной. А за бортом самолета мороз доходил до сорока градусов.
— Товарищ майор! С одной пассажиркой плохо — она пытается снять маску… — доносится в наушниках тревожный голосКожина.
— Смените маску! Ни в коем случае не позволяйте ее снять…Ничего другого не придумать, кислород — это жизнь.
— Пассажиры хотят знать, где мы сейчас находимся? — снова подает голос Кожин.
— Справа спереди — огни Швеции.
Слева — темнота. Оккупированная Дания. Справа — сверкающие гирлянды электрических огней на улицах городов и местечек шведского побережья. Вскоре они исчезают под покровом низких облаков.
Замечаю, что борттехник Дмитриев что-то слишком часто снимает показания бензиномеров.
— Сколько осталось? — беспокоюсь я.
— Меньше половины.
— Не может быть!
— Расчеты и бензиномеры показывают…
Поручив Обухову наблюдение за автопилотом, спускаюсь с сиденья и вооружаюсь бумагой и карандашом. Не так уж мы долго летим, чтобы израсходовать половину запаса горючего. По расстоянию прошли действительно половину, но запас горючего должен быть еще значительным. Вместе с Золотаревым приступаем к тщательной проверке расчетов Дмитриева. Закончив, мы оба с облегчением вздыхаем. Горючего мы израсходовали хотя и немного больше, чем обычно, но запас остался вполне достаточным, чтобы долететь до места. Ветер дует нам в лоб и значительно снижает скорость. Отсюда и некоторый перерасход горючего.
Звезды понемногу гаснут. Нас нагоняет рассвет. Осматриваю уже хорошо видимые моторы, замечаю за правым крайним темную полоску, тянувшуюся по поверхности крыла.
— Из четвертого бьет масло, — замечает это и Обухов.
Этого еще не хватало!
Посоветовавшись с инженером и штурманами, решаем изменить курс и направиться прямо к ближайшей точке берега. Долететь до места можно было и на трех моторах, но… чем черт не шутит. Рисковать не имеем права. Лучше, когда под тобой вместо холодных волн моря простирается суша.
Слева сзади видны песчаные дюны на датском берегу. Нас это мало интересует. Члены экипажа нет-нет да и посматривают на полоску за четвертым мотором. Мотор пока работает хорошо. Температура воды, давление и температура как входящего, так и выходящего масла не превышает пределов нормы. Но все же…
— Англичане передали, — протягивает мне снизу радист Борис Низовцев расшифрованную радиограмму: «Уклоняетесь от курса на юг тчк Уклоняетесь на юг тчк».
Это знаем мы и без них.
— Передайте, что в создавшихся условиях иначе идти не можем.
Англичане не успокаиваются: систематически бомбят нас поправками на курс и пеленгами.
Впереди в предутренних сумерках мигают огни маяков. Скоро берег. Понемногу, не убавляя мощности моторов, начинаем снижение. Наконец, альтиметр показывает 4000 метров. Порядок! Теперь можно, наконец, снять опротивевшие кислородные маски.
Снизившись еще на пятьсот метров, даю команду Кожину: можно снять маски и пассажирам.
Рассвело окончательно. Внизу дышит, вздымая пологие темные валы, Северное море.
Блестевшая на правом крыле полоса протянулась уже до задней кромки… Узнать бы, откуда она исходит. Но к мотору можно подойти лишь на земле.
Тонкая темная полоска на горизонте ширится.
Земля!
Чувство, появляющееся при приближении к земле, хорошо знакомо морякам и летчикам. Поднялось настроение и у нас. Причин для этого было больше чем достаточно: один мотор не в порядке, бензина не очень много, а на борту правительственная делегация…
За кормой — первые две с половиной тысячи километров.
— Сколько остается бензина? — спрашиваю Дмитриева.
— На час полета.
— Что это он бредит? — подключается голос Золотарева, — По крайней мере на полтора.
— Но ведь последние триста литров нельзя измерить, — смущенно оправдывается Дмитриев.
Я уже совершенно спокойно прислушивался к их перебранке: слева от нас твердая земля, справа — море. Даже в самом худшем случае, если допустить, что все моторы остановятся, не случится ничего страшного. Сядем на первый оказавшийся в поле зрения аэродром, благо, как мы убедились уже в прошлый раз, их тут великое множество.
Положив корабль курсом на север, в сторону аэродрома Тилинг, мы понимаем, что заставляло англичан так трагически-настойчиво требовать смены курса по пути к берегу. Вдали, далеко слева, виднеются дымы большого города. Это Эдинбург, столица Шотландии. Сотни и сотни аэростатов висят на различных высотах как над городом, так и над заливом, над которым идет наш корабль. При нашем приближении они, как бы сами по себе, опускаются вниз, а за нами — вновь поднимаются вверх. А внизу, на обширной блестящей на солнце глади залива Ферт оф-Форт, дымят десятки военных кораблей. Неподвижно застывшие громады крейсеров и линейных кораблей окружены многочисленными миноносцами, сторожевыми кораблями, торпедными катерами. Над каждым из них аэростаты заграждения. Это — «гроза морей, королевский Военно-Морской флот». Нам не полагалось видеть эту мощную армаду!