Из своей комнатки вышла учительница Эмми Сирель:
— И ваши ребята могли бы там учиться. Если подналягут, сдадут и в шестой.
— Ну, об этом еще рано гадать, — оборвал ее захмелевший отец. — Еще четвертый не закончили…
… В мае подошел к концу учебный год. Снова, как и всегда, коровы, овцы. Каждый день, с раннего утра до позднего вечера. Правда, нам уже по пятнадцать, и пасли мы скот теперь по очереди, по неделе, то Вальтер, то я. А в «свободную» неделю работаем наравне со взрослыми, пашем и бороним; в сенокос — вслед за отцом и дядей валим литовкой искрящуюся в капельках росы траву. Время от времени крутим на лесопилке барабан, подтягивая толстенное, катящееся на деревянных валках сосновое или кедровое бревно под крутящуюся в бешеном вихре «циркулярку».
— Эндель, завтра повезешь доски в Островки, — заявляет вдруг отец, помогая мне накатить очередное бревно на валки. Я молчу, хотя радость переполняет меня: я увижу новую школу и, может быть, там нам с Вальтером удастся учиться.
Утром, чуть свет, разыскал стреноженного Серко и привел его к лесопилке.
— Это ты зачем? — нахмурился отец. — За день вам не управиться. Поедешь с обеда. На половине дороги пусть конь отдохнет, а чуть свет тронешься дальше.
… Пообедав, я вывел Серко на большак. Перегруженный дюймовыми досками воз то и дело застревал в рытвинах и ухабах, бока коня блестели от пота. Я работал изо всех сил, помогая лошади. К вечеру подошли к Шалинской поскотине. Серко тяжело дышал. Я распряг коня. Ночь выдалась холодной. Я отчаянно мерз без теплой одежды — забыл захватить полушубок.
Чуть свет двинулись дальше.
Солнце уже поднялось высоко, когда завиднелась группа хуторов, носивших общее название Островки. Там и сям за полверсты, а то и больше друг от друга, раскинулись потемневшие от времени бревенчатые постройки. С час еще тащил Серко свою тяжелую кладь, пока впереди, у края болотистого леска, показалось большое, недавно срубленное строение.
Кругом дома, к которому я подогнал воз с досками, лежало множество обрезков досок, кучка дранки. В открытой настежь двери появился плотный широкоплечий человек и направился ко мне.
— От Пусэпа? Сын? Зовут как? — спросил он меня, протягивая мне пухлую большую ладонь,
— Эндель.
— Эндель… хорошее имя, стародавнее, эстонское.
Вдвоем мы сгрузили доски, распрягли лошадь, и, когда Серко принялся за сено, человек повел меня в дом, в маленькую кухню.
Пока мы мыли руки, в кухню вошла темноволосая женщина и поставила на стол дымящуюся миску с вкусно пахнущей едой. Затем отрезала от круглого каравая два больших ломтя хлеба, поставила каравай на стол, на него — отрезанные ломти, достала из настенного шкафа две миски поменьше, пару ложек и, положив их на стол, молча вышла.
Проголодался я изрядно и, обжигаясь и дуя на ложку, с аппетитом уплетал вкусную еду. Хозяин ел не спеша, время от времени поднимал на меня глаза и улыбался.
— Передай отцу, — покончив с едой, он протянул мне новенький червонец, — и привет передай.
Решив дать Серко еще немного отдохнуть, я обошел здание школы. И слева, и справа, и за школой виднелись хуторские постройки, окруженные зеленью полей. Поля были большие и ровные, редко-редко на краю или в середине их стояли одинокие деревья. «Какая богатая земля, — завидовал я. — А у нас — сплошые пни да коряги…
Пopa в обратный путь.
— Может переночуешь, не успеть ведь засветло, — затягивая супонь, услышал я за спиной голос хозяина. «Наверно, это и есть сам заведующий…» — мелькнула мысль, но спросить не осмелился, неловко как-то.
— Не беда, если и припоздаем, дорога знакомая, — ответил я.
… Отдохнувший конь ленивой рысцой трусил по проселку. Опять Листвяжное, потом Шало. Свесив ноги, сидел я на тряской телеге и всю дорогу только и думал, как было бы хорошо попасть в Островки учиться. «Может быть отпустят… Вот учительница тоже говорила… А какая просторная школа! Светлая, окон много».
Уже в темноте проехал Верхне-Шалинское. Дорога петляла среди леса. Несмотря на понукания и подхлестывание вожжами, Серко брел медленно. Устав его подгонять, я снова размечтался о будущем, представляя себе, что уже окончил семилетку и отправляюсь учиться «на летчика»… А потом, одетый с ног до головы во все кожаное, в поскрипывающих желтых крагах и с громадными «летчикскими» очками на лбу, слезаю со своего самолета, тут же, в Шало, на поляне рядом с базарной площадью… Кругом теснятся люди, все стараются потрогать руками мой самолет… и удивляются, узнав, что этот летчик (то есть я!) здешний, чалдон, свой парень с хутора Самовольный.
… Еще несколько раз проделали мы с Серко этот путь. Штабель досок вырос до крыши школы. Только Вальтер был недоволен: его ни разу не посылали…
…Учительница наша, Эмми Сирель, все же настояла на своем: нас с Вальтером отправили в Островки на «испытания».
По этому торжественному случаю нас экипировали долго и со знанием дела. Тетя Мария кроила и шила несколько недель подряд. Из добротного домотканого сукна были сшиты «комиссарские» толстовки и новые брюки. Дядя Александр стучал по вечерам молотком, вбивая деревянные гвоздики в подошвы им же самим сшитых ботинок.
… На «испытаниях» мне повезло: я выдержал в шестой класс, хотя и закончил к этому времени лишь четыре класса. Вальтеру пришлось довольствоваться «законным» пятым.
Не знали мы тогда, что отсюда, от той случайности на экзаменах, начнутся развилки дорог и в нашей жизни, развилки, которые поведут нас с ним все дальше и дальше друг от друга.
Стояло бабье лето. Было тепло и солнечно. В воздухе плыли длинные серебристые паутинки. По знакомой уже дороге отправились мы с мамой в Островки. В Шало заехали к куму Тимофею. Как и всегда, встречая нас, закудахтала уже с крыльца тоненьким фальцетом кума — тетя Настя.
— Касатики вы мои милые! А выросли-то как… Хоть завтра в женихи! Заходите, заходите! Я сейчас самовар поставлю, чайку попьем, — тараторила она без умолку.
Наложив из печи горячих углей в самовар и схватив сапог, тетя Настя раздула их так, что на пол посыпались искры. Поставила на стол чашку с малосольными огурцами, нарезала несколько толстых ломтей пшеничного хлеба и пригласила нас за стол. Пока мы закусывали, самовар зашумел вовсю.
Выпив вприкуску по чашке чаю, мы опрокинули их дном кверху и положили на донышки по сибирскому обычаю огрызочек сахару: напились, мол, досыта и осталось еще…
… Отдохнувший Серко побежал рысцой. Вот и знакомые Островки. Подъехав к школе вплотную, мама остановила лошадь. В дверях показался знакомый плотный человек.
— Давайте, сгружайте все хозяйство, — велел он нам и, показав рукой на сваленный у штабеля с досками большой ворох свежей соломы, добавил:
— И матрацы набейте. Положите их в большой класс. Потом, когда начнутся занятия, будете уносить их на день на чердак.
— Кто это? — шепнул я матери.
— Сам Томингас, заведующий, — также шепотом ответила мать.
Заведующий громко окликнул проходящую по двору женщину.
— Зидра! Примите от них продукты и зачтите в счет оплаты за питание.
Потом обратился к нам:
— Оставьте себе хлеба, масла или что там у вас еще есть, чтобы хватило до понедельника (была суббота), когда будут готовить уже всем интернатовцам.
«Интернатовцам»? Слово было для нас новое и непонятное, но спросить его значение мы постеснялись. Поняли, что с послезавтрашнего дня «интернатовцев» будут кормить в столовой, стало быть мы сами будем «интернатовцами».
Оставили себе буханку хлеба и кусок вареной солонины. Все остальное передали хозяйке. Та, взвесив принимаемые продукты безменом, записала все в новенькую тетрадь.
— Смотри, — шепнул Вальтер, — какая белая бумага!
До сих пор мы имели тетради только для чистописания, да и те из серой бумаги. Все остальные записи делались в Выймовской школе грифелем на невесть откуда раздобытых аспидных досках. А тут снежно-белая бумага, да еще в голубую клеточку!
Пока мать беседовала с заведующим, мы с любопытством рассматривали помещение. Рубленое из бревен здание школы разделялось коридором на две неравные половины. Большую половину мппмал класс, где мы сейчас находились. В дальнем его конце пол был настелен, на полметра выше и под потолком, над передним краем помоста, виднелась туго натянутая толстая проволока.