Анисимов пробасил:
— Ты что это — как мокрая курица? А я думал — ты герой. Проходи, садись. Расскажи нам с Лялькевичем про богов.
Петро совсем смутился.
— Про каких богов?
— А как же! Тут один написал, что ты вместо пропаганды и агитации про богов толкуешь. И то правда. Сев в колхозах безбожно затянулся, а секретарь парторганизации бабам мифы рассказывает. Есть о чем подумать. А что это ты публично расхныкался над судьбой детей Низовца? Мало у тебя вдов и сирот войны?
— Дети есть дети, Анисим Петрович. И они не отвечают за отцов. — За внешней суровостью секретаря Петро уловил скрытое одобрение, он осмелел и отвечал уверенно, без той сковывавшей его робости, которую ощутил в первый момент и которую и раньше не раз испытывал в присутствии Анисимова.
— Ты мне прописных истин не втолковывай.
— Дочь Низовца на уроке от голода потеряла сознание. А я сам — отец и педагог.
Секретарь подошел поближе, пристально посмотрел на Петра, покачал головой.
— Учили тебя, Шапетович, и на фронте, и в партизанах. И не научили…
— Чему?
— Идеалист ты. А в твоем положении надо быть реалистом. Что там у вас было с инвалидом этим?..
— С Прищепой, — подсказал Лялькевич.
— Ничего особенного. Человеку было не по себе, а мы с Бобковым с подпиской пристали. Он отказался, Бобков горячиться стал, матюкнул Прищепу… Тот — его. И все.
— И все?
— Ну, схватились друг с дружкой. Я разнял.
— И все? А кто ж из вас болтун — ты или Бобков?
Петро пожал плечами.
— Сегодня же гоните в шею из сельсовета этого немецкого курощупа — Копыла. Чтоб духу его не было. Ясно?
Петро был озадачен таким переходом. Анисимов, заметив его удивление, сказал:
— Владимир Иванович растолкует тебе, что к чему, — и посмотрел на часы. — Чтоб в три дня «Светоч» сев закончил. В пятницу сам проверю. Ясно? Работать надо, а не мифы рассказывать! Ясно? — но при этом с улыбкой крепко стиснул Петру руку, горячую и потную от волнения. — Ну, будь здоров, карась-идеалист. У меня дел до черта.
Когда они перешли в кабинет Лялькевича, тот сказал Петру:
— Наш старик сделал то, что делали на фронте, своим телом закрывая амбразуру, — выстрел был направлен в тебя. Единственное слабое место Булатова — это Копыл. Только на этом он и может погореть. — И он коротко рассказал, что было написано в «информациях» Копыла и какое заключение сделал из них тот, кому они посылались. — Булатов умеет обеспечить свой тыл. Он, как правило, обо всем докладывает на бюро райкома. Но никогда не показывает никаких документов, да их никто у него и не спрашивает. Верят на слово. Никто не вдается в существо его обвинений. Он на это рассчитывает, когда заводит вот такие «дела». Демонстрирует, как бдительно он стоит на страже интересов партии и народа. Вот почва той бесконтрольности, о которой мы с тобой говорили. Помнишь — у тебя дома?
— Он Прищепу не задержит?
— Сейчас, когда дело у Анисимова? Нет. А впрочем, я проверю.
И вот во время этого разговора в дверь постучали, и в кабинет вошла… Саша.
— Саша?! Как ты сюда попала?.. Ты же должна лежать!
— А мне не лежалось, — произнесла она и смолкла, смущенная присутствием Лялькевича. Тот, видимо, все понял и поспешил закончить разговор:
— Хорошо, Петро Андреевич, договорим потом. Я приеду к вам.
…Они сошли с крыльца райкома, как дети держась за руки, никого не видя и не слыша.
Только на улице Петро спохватился:
— Ты пешком?
— Мне так страшно стало, когда ты ушел. Я собралась и — следом.
— Что это тебе вздумалось! Вот глупышка! Ведь ты совсем еще больна. Вернусь-ка я, попрошу у Лялькевича машину.
— Нет, не надо. Я уже здорова. Теперь нам нечего спешить. Пойдем потихоньку.
И вот они отдыхают. Недалеко от райцентра. Слышно, как на станции пыхтит паровоз. Там, на пристанционном базарчике, они купили у бабы творогу и картофельных лепешек. Пообедали. И так им хорошо!
Петро лежит под обитой ветром шершавой сосной, Саша сидит рядом. Он держит ее руку. Он не выпускал ее руки, пока они шли из райцентра. И теперь не хочет выпускать. Ему, как никогда раньше, необходимо ощущать ее близость, тепло. Это тепло, вершина сосны, качающаяся от ветра, и небо — то бездонная синева, то облака, темные, светлые, — как все это чудесно успокаивает и по-новому поднимает, возвращая ту полноту, ту светлую радость жизни, которая родилась год назад, в День Победы, не оставляла его никогда и так омрачена была сегодня. Старая сосна на опушке хвойного леса не раз поранена топором, ножами мальчишек. На свежей ране-лысине — крупные прозрачные капли смолы. Она крепко пахнет, но это запах жизни, весны.