На следующий день Сашу еще до завтрака повезли в соседнюю деревню. Приехал сам председатель колхоза, грузный, общительный человек, который, увидев Петра, вдруг стал поздравлять девушку и очень смутил этим обоих. Саша пообещала скоро вернуться, но не вернулась и к обеду. Тогда, измученный ожиданием и думая черт знает о чем, Петро пошел в ту деревню, куда поехала она. Ему повезло: он встретил Сашу на краю улицы. Она стояла с каким-то молодым человеком и весело разговаривала. У Петра замерло сердце, но он решительно приблизился. Увидев его, Саша удивилась.
— И ты тут? — спросила она и покраснела.
Это усилило его подозрительность. Он вспомнил, что и роды позавчера она принимала в этой же деревне. Кровь ударила ему в виски.
— Знакомьтесь, — сказала она. — Это мой… брат.
Молодой человек, который был лет на пять старше Петра, солидно, с сознанием собственного достоинства протянул руку и назвал весь свой «титул»:
— Учитель Владимир Иванович Лялькевич.
Петро в ответ невнятно пробормотал свое имя.
— Пойдемте, Александра Федоровна, поиграем в волейбол, в школе как раз мои коллеги и старшеклассники собрались, — предложил учитель.
Саша сразу согласилась, и это еще больнее кольнуло Петра. «Она с радостью принимает его приглашение, даже не подумав, что я пришел за ней, что я не обедал…»
Застенчивый, он всегда чувствовал себя неловко среди незнакомых людей, особенно в присутствии женщин. Тем более трудно было ему знакомиться с учителями и учительницами в таком душевном состоянии: Петро не мог произнести ни слова, не мог ответить на шутку. К тому же он не умел играть в волейбол. Впервые этот недостаток показался ему страшно позорным, он сгорал от стыда. Петро сидел в стороне и наблюдал, как играют на площадке. Он не отводил глаз от Саши и Владимира, замечая каждое их движение, ловя каждое слово, сказанное ими друг другу. Они играли в одной команде, стояли все время рядом, весело хохотали и, как казалось Петру, умышленно били по мячу одновременно, для того чтоб их руки соприкасались. Между прочим Петро услышал, как Владимир громко сказал Саше:
— Что это ваш брат такой бука? А еще студент!
Саша возвращалась домой веселая, возбужденная игрой и шаловливо поглядывала на Петра, понимая, почему он такой. А он шел понурый, молчаливый, злобно сбивая прутом придорожный репейник, поднимая пыль ногами, не жалея своих ненадежных туфель и единственных брюк.
— Чего ты сопишь, как кузнечный мех? — улыбаясь, спросила Саша.
Он не ответил.
— Может, ты ревнуешь? — продолжала она шутить. — Вот это мне нравится! Но ведь ты все время доказывал, что это позорное чувство, пережиток… а ты человек новый, передовой. И вдруг… заразился пережитком? — Она засмеялась. — Почему ты молчишь?
Ему нечего было говорить: он действительно все время утверждал, что ревность — пережиток и что чувство это неизбежно должно отмереть у людей социалистического общества. Но и отрицать, что такое чувство появилось у него, он не хотел: «Пусть знает — все это из-за ее поведения». Он еще долго шел молча, не отвечая на ее насмешки и шутки, потом печально сказал:
— Я пойду.
— Куда? — не поняла Саша.
— Домой. Куда же я еще могу пойти?
Саша замолчала — сразу пропала ее игривость. Она не знала, что ответить. Она не могла сказать «иди» — это значило бы выгнать его — и не могла просить остаться — не позволяла гордость. Она вздохнула.
— Тебя почему-то невзлюбила Аня.
— А чего ей меня любить, если… — Он не закончил, но Саша догадалась, что он хотел сказать, и обиделась до слез:
— Как тебе не стыдно!
Он немного успокоился и даже обрадовался, увидев, что Сашины глаза стали влажными. В другой обстановке он бы, наверное, страшно взволновался, если бы почувствовал, что обидел ее. Даже теперь у него возникло желание приласкать ее и помириться. Но решение уйти, неожиданно возникшее, становилось все более твердым, и он удержался от желания помириться.
Саша, полагая, что он уйдет только завтра, успокоилась и начала рассказывать о своих делах. Когда они пришли домой, Петро сразу же стал собирать свой портфель — укладывать дневники и стихи.