Совещание закончилось. Заключение полковника было неожиданным. Он говорил глухо, глядя в сторону и как бы раздумывая вслух:
— Мы совершили огромную ошибку, посадили в тюрьму невиновного. Что может быть страшнее для нас?! Ничего. Это даже хуже, чем нераскрытое преступление. Вам я делаю замечание! — Полковник всем корпусом повернулся к Вески. — У вас не хватило поначалу мужества поверить себе, своей совести. Учтите, только замечание. Часть своей вины вы искупили: по существу, законченное дело не бросили, пошли на конфликт со мной и доискались истины. — Полковник перевел дыхание. — Теперь о главном. Главное все же в другом: с людьми надо говорить, надо уметь слушать их, надо уметь верить им. Вески сумел. Научил Отса. Скажу о себе: я не видел Арупыльда, не слышал его. И в этом корень моей ошибки. Когда решаешь судьбу человека, человека надо знать.
Хеннинг удовлетворенно подумал: «Подвели тебя любимчики... А Вески все же надо поздравить».
Но встать майор не успел. Полковник шагнул из-за стола и протянул обе руки Вески:
— Не только за дело Арупыльда. За Отса и за... урок. — Он обвел глазами комнату и добавил: — Людям надо верить...
ВИЛЬ ЛИПАТОВ
КЕДРОВЫЕ ТЫКВЫ
Первое чудо, менее чудное, чем второе, случилось с пятницы на субботу, то есть произошло оно, может, в пятницу, а вот наружу вышло в субботу, рано утром, когда еще и коровы до околицы деревни допылить не успели. Старая старуха Головкина, из тех, что у старшего сына мотоцикл с коляской, как только отдала коровенку пастуху Сидору, так сразу — к русской печке. «Сентябрь на исходе, последние теплые денечки на дворе, дай, — думает, — побалую своих пирогами с брусникой». Заслонку от печки в сторону — бряк, спичку — чирк и ладится поджечь растопку. Не горит!
Всю спичку, до ногтей, изожгла старуха Головкина, а растопка не занимается; она — вторую спичку, снова огня нету. «Ай, — думает, — это вьюшка не открыта, будь она неладна, да и я сама стала сильно бестолковая». Нет, вьюшка открыта, сажи на ней мало, так как недавно чистили. Мать честная, что такое? Вот тебе и пироги с брусникой!
На этом месте вошел в кухню старый старик дед Головкин и говорит:
— Здорово бывали, законная жена Анна Петровна! Каково спалось, какие сны привиделись?
Он часто так разговаривал, старый дед Головкин, а причина культурности была такая, что лет пять работал сторожем при клубе и сидел обязательно на всех репетициях драмкружка.
— Печка-то не растапливается! — сказала старуха Головкина. — Хоть убей!
— Она и не растопится, — важно сказал дед Головкин.
— Это как же так?
— А так! — сказал старый дед Головкин. — Никакая печка без трубы растопиться не может.
Старуха так и обомлела:
— Как это без трубы?!
— А без трубы, и все!
Минут через двадцать, а то и раньше у головкинского дома собрался боевой деревенский народ, хотя и семи часов утра не было. Ребятишек этих, школьников, наверное, десятка три приперлось, хотя в восемь, когда надо идти в школу, каждого из кровати щипцами не вытащишь. А здесь орали и галдели, такие были активные, словно и спать не ложились. Ну, со стариками и старухами понятно — эти со своей бессонницей сильно обрадовались головкинской трубе и вышли на происшествие дружно, кучно. Были и другие люди — кто уже к трактору шел, кто на ближние покосы торопился, а тут такое дело — трубы нету!
— Я это чудо вот как изобрел, — рассказывал дед Головкин. — Спускаюсь, значит, к сеновалу, посередь лестницы останавливаюсь, так как у меня в нутре что-то дает толчок. Ай, думаю, а ведь мне в панораме, как говорят по телевизору, чего-то не хватает! Гляжу: трубы! — После этого дед надулся индюком и заорал: — Глядите, товарищи, трубы нету, пироги с брусникой спечь нельзя! Есть у нас законна власть или нет, что среди ночи у людей печные трубы уводят? Где Федюк Анискин?
— Здесь! — послышался голос участкового инспектора Федора Ивановича Анискина.
Участковый от шести до семи часов утра летом всегда купался, а нынче сентябрь был таким теплым, что и в конце месяца Анискин утренние ванны принимать не прекратил. На шее у него висело большое махровое полотенце, был он в тапочках на босу ногу и еще не просох — вода с головы стекала на лицо и грудь.
Дед Головкин всплеснул руками.
— Так чего же ты стоишь, Анискин, позади всего народу и никаких срочных мер пресечения не принимаешь?! — заорал он опять на всю деревню. — Ты должен осмотр произвесть, обмер, обвес. Гляди: трубы-то нету!
Трубы на самом деле не было. Только высовывались из замшелых досок два-три острых кирпичных осколка да тянулся вниз белый известковый след. Хорошо была уведена труба, добросовестно, с пониманием дела, и Анискин, пробиваясь сквозь толпу к старику Головкину, цокал языком и осторожно похохатывал.
— Заткнули эти, которые хулиганы, трубу, чтобы пожара не содеялось? — строго спросил он старика. — Заткнули?
— Ой, Федюк, да, еще как заткнули! — почему-то обрадовался старик. — Ты даже в разум не возьмешь, чем заткнули. Они, супостаты, туды целый навильник цветов утрамбовали. Таки цветы, что названия припомнить не могу, хотя память у меня, Федюк, надо тебе сказать...
— Помолчи! — перебил его Анискин и повернулся лицом к толпе: — Я вот, товарищи, сильно удивляюсь, что вы здесь большим числом собрались, а для чего, спрашивается? Так что давайте разойдемся.. Вот которые школьники — кыш домой! Во! Молодцы! Теперь вы, граждане пенсионеры, идите сидеть на свои лавочки... Тоже молодцы! А вот ты, знатный тракторист Максудов, чего не идешь заводить свой трактор? Он у тебя, говорят, три дня назад вышел из ремонту, а заводиться не хочет... — Когда улица опустела и возле дома остались только четверо, то есть Анискин, старик Головкин, старуха и сноха Головкиных, участковый вытер лицо полотенцем, снова непонятно улыбнулся и сказал: — Еще вот на что я сильно удивляюсь. Как это возможно не слышать, когда у тебя на крыше железным ломиком трубу сшибают? Это ведь мертвый проснется.
Старик Головкин от возмущения начал подпрыгивать, как молодой петух:
— Ну что ты говоришь, Федюк, ну что ты говоришь? Как мы могли твой ломик слышать, ежели вот все трое спим на сеновале? Милиция, а не знает, что мой старший Петр в сильно ответственной командировке, так вот Лизавета одна спать в доме боится.
Анискин смотрел на трубу, все цокал языком и старался не смеяться.
— А остальной народ где был? — спросил он. — Пашка с Витькой где обретаются, ежели их по сию пору дома нету? Это же надо, до семи часов гулеванье устраивать! Откуда только силы берутся — вот чего я не пойму?
Разговаривая вот таким макаром, участковый между тем влез по дряблой лесенке на крышу, осмотрел огрызок кирпичной трубы, мазнул пальцем по белому известковому следу и то, что осталось на пальце, понюхал, затем сунул руку внутрь, вынул горсть измятых и черных от сажи цветов, каждый из них рассмотрел в отдельности и только после этого спустился вниз.
— Вы вот что, дед Головкин и все твое семейство, идите-ка вы себе домой, проживайте спокойно, не волнуйтесь, а чтобы пироги с брусникой спечь, надо на трубу дыряво ведро надеть. Вопросов не имеется?
— Не имеется! — дисциплинированно сказал дед Головкин. — Только вот где дыряво ведро взять?
На это участковый не ответил, так как держал путь к колхозной конторе, возле которой уже стояли председатель Иван Иванович и колхозный сторож Досифей — при валенках и берданке. Оба глядели на цветочную клумбу и поэтому не видели подходящего Анискина.