Чего «а то», Мокеев понял сразу — сильно пахло бензином: то ли пробки у бака не было, то ли сорвало. Думать некогда, схватил он шофера, начал тащить. А тому рукав ватника прищемило, да крепко. Пришлось без рукава вытащить. Сам бы он и шевельнуться не смог — прижало, да еще вверх ногами, не распрыгаешься.
Вытащил шофера. От него бензином разит до тошноты. В те годы еще на этилированном ездили. Вылезли они на дорогу, а за спиной вдруг фонтаном вспыхнуло — никакого фонаря не нужно, все болото засветилось. Отошли подальше. Повернулся Николай, смотрит на костер и молчит. Из-под шапки у него пот льет, лицо дергается, и весь он вздрагивает, будто озябшая лошадь. Ну там акт, протокол, как полагается, все оформили. Отогрелся Николай. На следующий день (Мокеев отдыхал после дежурства) пришел домой к Мокееву: «Ты, браток, извини, но я тебя как человек прошу — выпей со мной». Мокеев отказывался, ссылался, что не пьет — он и вправду не пил совсем. Но Николай сказал: «Я тебя вот как прошу, я тебя нижайше прошу, очень». И Мокеев сдался. И они выпили и поцеловались. И посейчас Мокеев помнит тот вечер, и ту бутылку водки, и то ощущение жизни, которое исходило в тот вечер от тезки. Мокеев так проникся тогда этим ощущением, будто не он Николая, а Николай его вытащил из опрокинутой кабины за минуту до замыкания аккумулятора. И будто не Николай ему, а он Николаю взахлеб рассказывал, как перед самым переездом почему-то выбросил недокуренную «беломорину». Случая такого не было, чтоб недокуренную выбрасывать, а тут — выбросил...
Вот такой крестник был у Мокеева.
После того случая тезка куда-то пропал. То ли уехал, то ли в район перевелся, Мокеев точно не знал, знал только, что Николай сразу бросил курить, как отшибло.
«Забыл спросить, курит ли теперь», — подумал Мокеев и вошел в дежурку.
Динамик будто ждал его, тут же захрипел и произнес что-то невразумительное.
— Это пятьдесят третий, — узнал Олег и сказал в микрофон: — Пятьдесят третий, заглушите мотор, вас не понять.
Пятьдесят третий заглушил мотор, и стало чуть внятнее:
— Шестой, шестой, я — пятьдесят третий! Как слышите?
— Слышу, — сказал Олег, — прием.
— Шестой, тут на Зареке «Жигули» опрокинулись, без жертв. Можно пригнать в ГАИ? Прием.
— Давай, пятьдесят третий, гони! — сказал Олег, глянув на Мокеева. Тот кивнул. — Гони! Прием.
Мокеев погрел руки у батареи, покрутил телефонный диск, набрал бюро погоды. Обещал ему механический голос дождь и минус три градуса.
«Первая ласточка уже есть», — подумал Мокеев про неведомые «Жигули».
Взглянул на часы — они показывали два. Через два часа нужно бы проехаться по Урицкого — Валя должна идти с работы. «Через два часа», — повторил про себя Мокеев, и тут вошел лейтенант из ВАИ — военной автоинспекции.
— Привет, коллеги! — сказал лейтенант. — Что ж вы заставляете нас вашу работу делать? Принимайте обормота, этот по вашей части. — За лейтенантом вошел мальчишка лет пятнадцати, усики уже пробиваются, глаза бегают, лицо растерянное, а перчатками-крагами хлопает себя по ноге, будто не терпится ему. — Вот, — снова представил его лейтенант, — ехал на мопеде и еще на багажнике пацана вез. Как под КрАЗ не угодил — чудо какое-то, наверное, бог все-таки есть, не допустил, в полуметре колесо прошло...
Начался обычный разговор.
— Сколько вам лет, молодой человек? Фамилия, имя, отчество?
— Пятнадцать. Будет в декабре. Санин, Женя.
— Со скольких лет можно ездить на мопеде по городу? А, Санин?
— С... четырнадцати... — как можно увереннее ответил пацан.
Мопед стоял в коридоре.
— Так вот, Санин Женя. На таком мопеде ездить разрешается с шестнадцати лет. Так что это первое ваше нарушение. Кто купил вам мопед? Папа? Так, спросим с папы. Где папа? В командировке папа. Так, это мы проверим, Санин Женя. Еще вопрос: когда вы получите паспорт? В шестнадцать лет, правильно. Паспорт закрепит за вами, Санин Женя, гражданские права и даст вам право, относительное пока, распоряжаться собственной жизнью. Так? Я понятно говорю? Понятно, хорошо. Право распоряжаться собственной жизнью что означает? Ну, можно пойти работать, можно прописаться дома или в общежитии, так? Так. Я рад, что вы согласны. Но запомните, Санин Женя, что даже паспорт, который вы получите через год, не даст вам права распоряжаться жизнью других людей. Вот здесь главное ваше нарушение, Санин Женя. Вы посадили на багажник пацана и, стало быть, рисковали не только своей головой, но и головой приятеля. Какое вы имеете право рисковать чужой головой, Евгений Санин, если вы даже собственной еще не распоряжаетесь?
— Почему ж это собственной не...
— А потому, что мопед вам купил папа, вот почему! — отрезал Мокеев, уже начиная сердиться на этого Женю, привыкшего задираться и ставить на своем. Он и дома, наверное, канючит, и любящий папа выдал ему мопед за двести рублей то ли на радость, то ль на погибель...
— Вот что, Санин Евгений. Поскольку я вам говорю одно, а вы там про себя мните нечто другое, приходите-ка за мопедом с папой.
— В командировке он.
— Тогда с матерью.
— Она с ним уехала.
— Так. Вместе, значит, уехали?
— Вместе.
— У вас что, большая семья? Кто из детей, кроме вас, Женя?
— Сестра еще, в первом классе.
— Так. Ну что ж, мне торопиться некуда. Мопед арестован, вы можете быть свободны. Приедет отец — милости прошу за мопедом и на душеспасительную беседу. Желательно в мое дежурство, после праздников, ясно?
— Да.
— Иди, Женя, корми сестренку.
Санин Женя потоптался и ушел. «До свидания» не сказал — не до того Жене Санину.
— Расстроил человека, — сказал Мокееву Олег.
— Кто его знает! У меня впечатление такое, что я сам больше расстроился, — сказал Мокеев. — Веришь, я как вижу, пацан на улице падает или просто спотыкается, у меня в паху холодит, будто сам валюсь. Раньше не было, а как сына вырастил — холодит. Своему я мопеда не куплю, это уж будьте спокойны.
— Что так?
— А так, баловство. Денег не жалко, но ведь и дорого по нашим-то прибылям. Я, понимаешь, боюсь своего парня испортить. Вольной валюты ему не даю. Валя в школе тоже не ахти какие тысячи зашибает, очень не разойдешься. А сам я в четырнадцать лет шестьсот рублей домой приносил, копейка в копейку. Семь классов окончил и — работать. В совхозе мать счетоводом работала, рублей семьсот приносила — деньги еще старые были, — Да я — шестьсот. Воду возил от речки. Бочка круглая, лошадь старая, подъем крутой. В речку загонишь телегу задним ходом — да черпаком, черпаком! А черпак ведерный — наломаешься, пока бочку нацедишь... А в гору заскрипит телега да вода из горловины побежит — веришь, так бы ладонями и собрал обратно, да. А ты говоришь — мопед... Самое выгодное дело было, но меня только через год к нему допустили — камень ломать. Бригада была, мы этот камень там же, у речки, ломали — на берегу, из обрыва. Потом известь из него производили... Он такими плитами ломался, так мы, пацаны, эти плиты на телегу по двое, по трое кидали, враскачку. Поворочал я всласть. И про мопеды, знаешь, Олег, не было про мопеды разговору...
Мокеев поводил пальцем по стеклу на столе. Под стеклом лежала телеграмма отца.
— Теперь время другое, — сказал Ростислав Яковлевич, — Благо, понимаешь, состояние растет...
— Другое, — согласился Мокеев, — кто спорит. Но я так понимаю, Яклич, что для всякого состояния у нас должен быть один закон: удовольствие пусть вперед работы не забегает. Иначе мы себя испортим.
— Это так, — сказал Яклич.
Вошел Суржин, или, как в ГАИ все его звали, лейтенант Володя. Было еще два Володи; все Андреевичи, Этот был лейтенантом Володей, в отличие от двух капитанов.
Лейтенант Володя был старым приятелем Мокеева, занимался он дорогами, строителями, неурядицами и непрерывным улучшением организации движения. Улучшение это всегда во что-нибудь упиралось, часто в непредвиденное. Лейтенант Володя каждый раз, встречая административное препятствие, удивлялся искренне, по-детски. Он горячо доказывал «смысловую сторону вопроса», смешно разводил руками, когда его не понимали или делали вид, что не понимают. Потом, немного остыв, лейтенант Володя приступал к длительной осаде, готовил убедительные письма в инстанции — о «смысловой стороне проблемы», — подшивал ответы, составлял графики, вычерчивал схемы — словом, как он выражался, «развивал и двигал». Наверняка и теперь лейтенант Володя развивает и двигает какое-нибудь очередное и очевидное дело, и сейчас просто зашел поплакаться старому приятелю в жилетку.