— Наш человек, по делу едет, подбрось.
Водитель оценил Мокеева, на кабину кивнул — и тронулись они вперед. Сто восемьдесят километров было впереди — не баран чихнул. Так-то версты невелики, конечно, но Мокеев человек северный, и степная жара пришлась ему очень не по нутру. Через двадцать минут рассупонился он весь — до трусов. Тем более водитель сам пример подал.
И все бы ничего, и легкая бы дорога, если б вдруг за каким-то пыльным поворотом не оказались двое с протянутыми руками — стоят, просят посадить. И водитель останавливается, вот что удивительно. И начинают они всерьез толковать, как он их довезет до какого-то места. А где их везти, этих ребят? В кузове камень рваный, и вообще — самосвал...
Парни поскидали свои пиджачки, водитель им замасленный матрас выдал (уж не специально, ли возил с собой?), и начали они там, в кузове, пристраиваться. Каменюки гремят — эта ребята их поудобнее выкладывают, чтоб брюки не порвать.
Водитель Мокееву, глядя в удивленное его лицо, сказал:
— Ты, парень, глаза не выпячивай. Знаю, что нарушаю, так чего делать? Тебе, надо ехать, им тоже надо. А попутных, может, сегодня до вечера не будет. И палит сам видишь, как. Тут, брат, как в тундре — оставишь человека, а завтра за ним можно катафалк присылать. Всякое было. А ты, парень, не местный?
— Приезжий, — согласился Мокеев.
— То-то, вижу, удивляешься. Наши-то сквозь пальцы на это дело, — сказал водитель, и поехали они.
Нельзя сказать, чтобы осторожнее он машину повел, — нет, по-прежнему поехали. И когда подкидывало самосвал и камень сзади грохотал — нехорошо Мокееву было. Еще жарче, и на душе нехорошо. И не знал он, как тут поступить. С одной стороны, он, конечно, инспектор, и такая транспортировка людей, да еще на его глазах, — чистое преступление. С другой — конечно, он тут в цивильном облачении, и местные условия, так сказать... И правда: как людей бросишь в, такой, стели, когда жарит со всех боков, и пыль, и воды нет, и неясно, сколько до ближайшей воды километров, и есть ли сзади попутные?!
Потом жара и дорога без примет все-таки сморили Мокеева, он заснул. И навалилась на него сразу усталость за все: и материна могила, и дядя Вася с его таким заявлением, и старые карточки, которые все в душе всколыхнули, и самолет, столько часов гудевший своими турбинами, и долгий автобус до райцентра, и гостиница, в которой выспаться толком не дали, и, главное, мысли одолевали. А теперь, когда самосвал легко катил его в нужном направлении, он вдруг устал и так заснул, что не слышал даже, когда машина притормозила и те двое сошли. Не слышал Мокеев и первого грома, а от второго, который с оттяжкой прокатился над самой головой, проснулся. Туча закрыла почти все небо — толстая, болезненно-сизая. Они въехали в дождь, и небесная вода смыла со стекол пыль, и капот перед глазами заблестел, будто самосвал только выкатился с конвейера, из заводских ворот. Под колесами пошла глина. Они как раз проезжали какой-то промежуточный поселок — домиков двадцать.
Тут и перевернулись. Дорога в этом месте шла по небольшому, метра в четыре, откосу. Машина вдруг пошла плавно разворачиваться влево. Водитель правильно вывернул руль, но задние колеса уже попали на уклон, и машина аккуратно легла на правый борт. Мокеев не успел ни испугаться, ни крикнуть — земля оказалась рядом с лицом; он успел только ухватиться за руль и слегка подтянуться влево, подальше от летящей навстречу глины. Кабина оказалась повыше кузова, но сползала и выравнивалась, и Мокеев вдруг вспомнил своего крестника, которого в свое время вытащил из кабины на болоте, и ему стало плохо, так, что даже застлало глаза. Не от страха, не от воспоминаний о том пожаре — нет. Только теперь, когда они уже тихо лежали на правом борту, он услышал грохот камней, вылетающих из кузова в глину, и вспомнил о тех двух парнях, которые на промасленном матрасе и своих пиджачках ехали позади кабины. Он застонал от этой мысли и услышал водителя:
— Прижало тебя?
Водитель спросил таким обыденным голосом, будто всякий раз на этом месте переворачивался с грузом и ему это уже прискучило.
— Парней побьет, — промычал Мокеев.
— Каких парней? — удивился водитель. — Проспал ты, сошли они давно, парни, пусто там...
Когда они выбрались через левую дверцу, в кузове и вправду было пусто. Камень выкатился и россыпью лежал на мокрой глине. И был даже какой-то свой порядок в этой картине. Во всяком случае, нечто подобное Мокеев видел не раз на снимках ГАИ и сам не раз нечто подобное фотографировал, когда дежурил. «Диафрагма пять и шесть — и одна пятидесятая» — он даже выдержку прикинул, взглянув на опрокинутый самосвал. Привычка...
К ним спешили люди в сапогах и широких дождевиках, и Мокеев только сейчас увидел, что они с водителем стоят под дождем в одних трусах. И полез в кабину сверху, через левую дверь, за штанами и рубахой.
Самосвал довольно быстро поставили на ровный киль — народ сбежался резво. Дождь прошумел и ушел дальше. Водитель вывел машину на дорогу, развернул кормой к месту происшествия, и ему быстренько, руками, набросали камень обратно. Мокеев и подивился, и порадовался такому порядку вещей: местные условия.
До поселка, указанного на отцовском конверте, оставалось им теперь немного. Чаю попили, попереживали вслух и двинулись. Если до переворота они почти не говорили с водителем, да Мокеев еще спал в дороге, то теперь говорили не переставая. Рассказали, кто где служил, кто на ком женат и сколько детей у каждого. И про оклады поделились. И про условия снабжения. И про всякий дефицит. И про «Запорожец», и про новые «Жигули» перекинулись.
Но все же Мокеев не стал открываться водителю, зачем в такую даль приехал. Водитель вокруг да около этой темы походил, но допытываться не стал. Начал рассказывать что-то про соседа, и выходило так, что рассказывает он про отца. По возрасту выходило, по имени. Мокеев молча волновался и вроде бы из вежливости задавал вопросы: женат ли тот сосед, почему водитель по имени его зовет, без отчества, и всякое такое.
Водитель отвечал охотно. И выходило по его рассказу, что сосед должен идти по возрасту на пенсию, что мужик он толковый и правильный, что живет он малой семьей, женат, но не завязались дети, что уроженец он чужой, нездешний, но после войны тут осел. И все здешние его своим считают. Еще выходило, что обижен сосед на порядки и собирает стаж письмами с прежних мест работы и жительства, хотя, конечно, война прошла, какие теперь свидетели — пустое дело искать, только расстраиваться! А стажу не хватает, и он, водитель, сам не так давно письмо соседское отвозил в район, чтобы быстрее дошло.
— А как фамилия твоему соседу? — спросил Мокеев. — Ты так о нем рассказываешь — мне даже фамилия интересна стала: забавный, видать, человек...
— Забавный, — согласился водитель. — А фамилия у него самая обыкновенная — Мокеев. Мокеев Василий.
— Надо взглянуть на твоего Мокеева, — сказал еще Мокеев, чувствуя, как колотится сердце, и только сейчас, кажется, по-настоящему испугавшись случившегося: ведь мог и не доехать! — Ты мне покажи его, как приедем.
— А чего ж, покажу. Завтра с утра познакомлю. Надо чего заказать — пожалуйста, можешь с ним без церемоний. И сапоги стачать, и валенки свалять, и по дереву, и печное дело, — пожалуйста, он не откажет. Правда, и свое возьмет — за работу. Себя уважает, — сказал водитель, без осуждения сказал, нормально сказал, как говорят о крепком, об основательном работнике.
И Мокееву ужасно как захотелось, чтобы все вышло без обмана, чтобы отец оказался отцом, чтобы узнал себя на карточках, и мать чтоб узнал, и чтоб его, Николая, своего старшего, узнал бы в пацане, который на ступеньках сидит, наголо стриженный, с деревянной саблей в руке. И еще вспомнил Мокеев про отца. Мать рассказывала: отец минуты без дела не сидел, что стрясется — сейчас починит, отладит, зашьет, приколотит...
Отец... Должен быть он!
— Зачем же с утра, — сказал он водителю. — Как приедем, сразу и покажи мне твоего Мокеева.