— Правого колеса не чувствуешь, — сказал Мокеев водителю, который смотрел на хлопоты виновато и, кажется, не понимал причины.
И Мокеев вспомнил утреннюю планерку и тот вчерашний случай, когда мебельный фургон, разворачиваясь во дворе, задел правым колесом мальчика Борю. Здесь, на соревнованиях, чурка, а там, в жизни, Боря...
«Не чувствуют люди своего правого колеса, — почему-то обобщил Мокеев, сидя уже в «Москвиче» и направляясь к ГАИ. — Может, вообще многие беды в жизни от того, — неожиданно предположил Мокеев, — что правого колеса водители не чувствуют? Водители и вообще все...»
В каждом деле есть свое правое колесо. Мокеев вспомнил, как недавно в одном дворе увидел костыли, торчат из стены на полметра, острые. Мокеев тогда дворника разыскал, показал ему на костыли, на играющих детей.
— Дак чего? — не понял дворник.
— Да загни! — потребовал Мокеев. — Долго ли до беды.
В дежурке было по-прежнему тихо. Яклич вернулся, рассказал, что молодой шофер слегка ударил сзади автобус на спуске, у завода, говорит: взглянул вправо, не успел среагировать. Ударил не сильно, пустяк, потерь никаких, но талон Яклич ему все-таки проколол: за неправильно выбранную скорость в конкретно сложившейся ситуации.
Яклич быстро определил причины и степень вины: восемнадцать лет все-таки — стаж.
Нужно было позвонить Вале, посоветоваться насчет приезда отца. Кстати, о телеграмме она еще не знала.
Мокеев набрал номер — занято. Еще набрал — опять занято. Перешел в соседний кабинет, чтоб не загружать дежурный телефон; там у них, в учительской, вечно кто-нибудь виснет на проводе, девчонки вцепятся в трубку — не оторвать.
Дозвонился наконец. Валя подошла. Решили по телефону не обсуждать вопрос, оставить на вечер. Еще Валя сказала, что задержится сегодня: школа наконец договорилась с шефами и через час дадут автобус — поедут в совхоз, на экскурсию. Что-то быстро сжало Мокееву сердце, и обычный такой холодок возник, будто падаешь во сне или въяве кто-то падает, у тебя на глазах.
Он хотел что-то сказать насчет гололеда, но раздумал отговаривать — несколько дней Валя жаловалась: автобуса не дают и экскурсию переносят со дня на день. Теперь вот дали. «Не вовремя дали», — подумал Мокеев. И помощник Олег, будто услышав, пропел, откладывая Тургенева и потягиваясь:
— Гололед на земле, гололед!..
Начинало смеркаться, медленно падал редкий снег, и Мокеев по старому опыту знал: так оно не кончится сегодня — «боями местного значения».
Мокеев ходил по дежурке маятником, потом забрел в соседнюю комнатку, где стоял телетайп, потрогал клавиши, постучал по сейфу ладонью, открыл крышку спецчемоданчика — все было на месте, все в своих гнездышках: фотоаппарат, объективы, кольца, планка, лупа, пинцеты. Закрыл крышку, снова взглянул на часы — прошло десять минут.
И он понял, что нужно ехать.
Он сказал Олегу, что проедет по дороге к совхозу километров десять и потом вернется: на этом расстоянии с ним можно держать связь по радио, если что — пусть Олег вызовет.
Олег сказал на прощание:
— Позови меня, позови меня, если надо, то позови... — и снова уткнулся в Тургенева.
Дежурство обещало быть тихим до конца. Олег еще не пропитался тем ощущением дороги и движения, какое обрел Мокеев за пятнадцать лет.
А Мокеева беспокоил тот самый спуск с поворотом, который перед самым совхозом. В прошлом году, тоже в первый гололед, самосвал пошел юзом, крутило его волчком, пока не влетел в совхозный забор — доски проломил и застрял по диагонали. Торчал из забора, как барельеф.
На выезде из города Мокеев постоял, пропуская машины и следя с замиранием сердца, как начинают поерзывать колеса. Показался знакомый автобус с желтой каймой. Мокеев увидел в переднем окне белую шапочку Вали и лицо ее, и она его увидела и махнула рукой. Он сел в свой «Москвич» и поехал впереди автобуса, метров на сорок впереди. В зеркальце Мокеев следил за дистанцией, хотя мог и не следить — водитель автобуса понял, что к чему, и сам пойдет сзади, как пристегнутый. И ребята, Валин класс, сейчас тянут шеи, заглядывая вперед, на милицейский «Москвич» с рупорами наверху — один рупор нацелен вперед, другой смотрит назад.
Когда почему-то автобус стал догонять Мокеева, он включил микрофон и сказал:
— Потише, приятель, потише.
Он это по-домашнему сказал и видел в зеркальце, как водитель смешливо приложил руку к виску: «Слушаюсь!»
Мокеев в ожидании того совхозного спуска с поворотом стал думать про Валю, про ее ребят, про этого водителя-шефа. И про риск. Вот если со стороны посмотреть, в руках этого паренька за рулем ни много ни мало — класс. Тридцать душ вместе с Валей. Сколько сердца положено, чтобы вырастить тридцать человек... сколько денег, нервов. И сколько — когда вырастут — Россия получит от них, даже если не станут они знаменитыми, а останутся незаметными и просто хорошими мужьями и женами.
А ведь одно неверное движение руки, или гололед, или пьяный навстречу — и весь город в слезах. Как тогда, лет десять назад, когда шквал прошел, в июле. Детсад не успели загнать под крышу, и береза упала — вдоль дорожки, где мальцы шли, держась за веревочку... Весь город плакал.
Белая шапочка Вали в зеркальце, а лица теперь не видно — скользко на дороге, автобус еще поотстал. «Соображает парнишка, что не сенаж везет», — одобрительно подумал Мокеев.
С Валей Мокеев познакомился здесь же, в этом городе, еще когда служил. Ну, гуляли, танцевали, вместе из увольнения бегом бежали — в молодости все впритирку, все до последней минутки хочется исчерпать.
Когда отслужил Мокеев, вернулся на Псковщину, к матери. Вале пообещал письма писать и, как устроится, приехать за ней. Валя ничего от него не требовала — ни обещаний, ничего. Она молчала и опускала голову, будто задумываясь. И Мокееву становилось хорошо и весело. Он знал, как подружки нашептывали Вале, что зря она с солдатом связалась, только время теряет: он уедет и адрес забудет — в двадцать лет на такие вещи память некрепкая у парней...
Весело становилось Мокееву, потому что знал он точно: вернется. И либо Валю с собой заберет, либо сам останется. Либо куда вдвоем махнут. Вдвоем — обязательно.
Валя молчала, — значит, было у нее сомнение. А Мокееву весело было — оттого весело, что заранее знал, как обрадует Валю, когда приедет. В первом письме сообщил, что мать его встретила, что рядом городок есть небольшой и заводец там, не сказать, чтоб знатный, но работать можно, и квартиру сулят через сколько-то, если, конечно, жена будет и ребенок. И еще написал, что через два-три дня едет он в этот городок и устраивается в общежитие и с работой, а потом сразу адрес сообщит. Валя кончала свой педагогический, и ей в ту зиму нужно было распределяться. Так что требовалось Мокееву устраиваться капитально.
Но не получилось капитально. В общежитии частые пьянки были. И не сказать, что плохие ребята жили с Мокеевым и комната — нормальные ребята, четверо армию отслужили. Пили, не задираясь, чрезмерно не шумя, и это-то спокойствие более прочего испугало Мокеева. «Втянусь!», — думал он. Походил по другим комнатам, — может, там другая жизнь?
Мокеев подумал-подумал и написал Вале, что не зовет ее в этот городок, думает рассчитаться — не по душе место. В детали он вдаваться не стал — не по душе, и все.
Рассчитался, заехал к матери, сказал свое мнение относительно дальнейшей жизни. Поехал к сестренке Нине в Ленинград, погостил у нее в субботу — от поезда до поезда. В воскресенье утром вылез на знакомой станции, с елками вокруг большой станционной клумбы и потопал влево, через, пути, к Вале. У родителей ее был маленький домик на окраине, почти в лесу. В домике том сейчас они и живут, на восьми метрах. Туда и подполковник из управления приходил. Что-то дело снова заглохло — нужно бы поворошить насчет квартиры...