— В первый ли? — прищурился майор Головко. — Подумайте, Фокин, в первый ли? А встреча в гестапо, где вам поручались допросы и пытки? А порох, который вы жгли на спине партизана Свиридова?..
— Раз-ню-хали! — простонал Канцевич-Фокин, хватаясь за горло.
Его лицо стало наливаться свинцовой бледностью. Он судорожно рванул ворот рубашки. И вдруг, согнувшись, рухнул со стула на пол.
— Ничего серьезного! — определил вызванный из районной поликлиники врач. — Старикан здоровенный... Просто нервное потрясение.
После укола Канцевич-Фокин сразу пришел в себя. Еще затуманенным взглядом он обвел кабинет, стоящих рядом людей. Потом спросил майора:
— Что теперь со мною будет?
— Это решит суд по совокупности ваших преступлений — прежних и этого, — холодно пояснил майор.
— Значит, погорел! — слабым голосом, закрыв глаза, проговорил убийца. — Сколько лет берегся, вполдыхания жил и дышал — и все же погорел!.. — Он раскрыл глаза и резко повернул голову к майору Головко: — Ясно, что мне хана! Одно прошу, скажите, где же это я оступился? С чего вы начали меня раскручивать?
— Скажу! — согласился майор. — С третьего следа на столе, где вы выпивали с Петром Остапенко... С третьего следа и выброшенного стакана. С чего бы невиновному в убийстве человеку заметать следы! — Майор коротко приказал: — Уведите!.. — Когда дверь за арестованным закрылась, Головко повернул голову к лейтенанту: — Лейтенант, немедленно напишите постановление об освобождении Остапенко из-под стражи! Извинитесь перед стариком.
— Слушаюсь, товарищ майор! — опустив голову, ответил лейтенант Захаров. — Только...
— Что «только»?! — строго взглянул на него майор.
— Только я думаю, что мне нельзя работать на следственной работе... — Голос лейтенанта дрожал.
Строгое лицо майора сразу обмякло. Он положил на плечо лейтенанта тяжелую руку:
— Нет, товарищ Захаров! Именно теперь вы сможете, если захотите, стать хорошим следственным работником...
ГРИГОРИЙ МИЛЕГИН, ЯКОВ ШЕСТОПАЛ
ДЕНЬ КОНЧАЕТСЯ ЗАВТРА
Андреев долго плутал по узким, захламленным дворам Мещанской улицы, пока не обнаружил на двухэтажном деревянном домишке с ободранными в щепу боками привинченную бронзовыми болтами большую нарядную вывеску Щербаковского райотдела милиции. На фоне почерневшей от времени стены она выглядела настолько противоестественно, что казалась снятой с другого, более солидного здания и лишь по ошибке перенесенной сюда.
Широкая, наверно, недавно поставленная дверь сверкала самодовольной свежеоструганной желтизной, но висела почему-то на одной петле. К дверям вели шесть покосившихся ступенек, точно дышлом объединенные добротно отшлифованными множеством рук перильцами. У их подножия стояла длинная зеленая скамья с пролысинами от облупившейся краски.
Андреев устало присел, будто перед дальней дорогой, хотя на самом деле он уже пришел туда, куда должен был прийти. Среднего роста, очень худой, с огромной, аккуратно зачесанной назад шевелюрой, он выглядел довольно странно в своих слишком широких флотских брюках, подпоясанных ремнем с золотисто блестевшей пряжкой, свежевыстиранной тельняшке и коверкотовом сером пиджаке. Недавно досрочно демобилизованный с флота, он по случайности распорол свой бушлат и вынужден был, пока его чинили, надеть оставшийся после отца пиджак. И должно же такое случиться, чтобы именно сегодня, когда ему хотелось бы произвести наилучшее впечатление, он так нелепо наряжен. Надо было шинель надеть, да не хотелось. На улице стояла та погода, когда еще не тепло, но уже и не холодно. И он выбрал пиджак. С досады Андреев зло сплюнул.
В милицию он пришел не по делам прописки, не потому, что его вызвали сюда повесткой, а по путевке райкома комсомола. Когда вчера становился на учет, заведующий сектором как бы мимоходом поинтересовался:
— Куда на работу устраиваешься?
— Пока понятия не имею.
— А хотел бы иметь понятие?
— Почему же нет.
— Тогда, хлопец, посиди с минутку, я сейчас — Вернулся он действительно быстро и, широко улыбаясь, громче, нежели говорил прежде, предложил: — Пошли, хлопец, к секретарю.
Андреев не успел опомниться, как очутился в просторной, уютной комнате перед высоченным скуластым молодым человеком, почти ровесником.
— Садись! — пожав ему руку, проговорил хозяин кабинета. — Значит, из армии?
— С флота, — поправил его Андреев.
— Виноват, — улыбнулся секретарь, — флот — это, конечно... Это важно. — Непонятно было, ехидничает он или говорит серьезно. — А как, товарищ флот, посмотришь на то, чтобы пойти работать в милицию? По нашей путевке, конечно. Скрывать не буду — служба не из легких. Сам понимаешь, только-только война кончилась, вот недавно карточки отменили, денежная реформа... Ну, дряни всякой порядочно. И спекуляция, и ограбления, и даже убийства. Оружия вон сколько на полях валялось: бери — не хочу. — Секретарь вздохнул и пристально посмотрел Андрееву прямо в глаза: — Нужны ребята крепкие, смелые. Не испугаешься, морячок?
Он говорил так, словно Андреев уже дал свое согласие и сейчас выясняется только крепость его воли и духа. При таком обороте дела самолюбивому Андрееву было как-то неловко и отказываться. И он бодро ответил:
— Не из пугливых.
— Отлично! — Секретарь встал, давая понять, что все решено и рассиживаться здесь понапрасну нечего. — Тогда во вторую комнату налево — за путевкой. Заодно получишь путевку в юридический институт. Подкованным станешь милиционером. Устраивает профиль?
— Устраивает! — И простодушно добавил: — А я сам об учебе и не подумал. Вот здорово! Спасибо...
— Не за что. До хороших встреч. — Секретарь протянул ему руку: — Ни пуха ни пера.
И вот он сидит у самого входа в милицию, оттягивая время встречи, от которой зависит его будущее. Легко согласившись вчера на предложение райкома, он потом полночи не спал, обдумывая: правильно поступил или нет? Из всего свалившегося на него по душе пришлась только путевка в институт. Специальность юриста ему нравилась. Но с милицией он ее никак не отождествлял: юриспруденция казалась ему чем-то высоким, сугубо научным, а милиция — так себе, нечто вроде вредного цеха, черной работы. Однако давать задний ход было не в его характере. Теперь только вперед. Он легко вскочил со скамейки, как бы разом отбросив все сомнения.
Начальник райотдела куда-то очень торопился и разговаривал с ним стоя. Он бегло просмотрел путевку, окинул Андреева профессионально-испытующим взглядом и несколько грубовато пробасил:
— Знаешь, что у нас трудно?
— Догадываюсь... Говорили, — поправился Андреев.
— Родителей-то хоть спросил?
— А что спрашивать? Самому уже двадцать. — Андреев пожал плечами, помолчал и добавил: — Отца нет — погиб. А мать? Она у меня коммунистка, понимает, товарищ подполковник.
— Коли так, хорошо. Нам люди ох как нужны. Мы даже инвалидов не чуждаемся. Они к нам пришли вроде как с войны на войну. А ты, брат, целехонек, пригож, орел. Летай! — Начальник улыбнулся, и у него неожиданно оказалось добродушное лицо, такое, какое бывает у отцов семейств в окружении детишек. — Летай, — снова повторил он, — коли крылышки прорежутся. Мне недосуг сейчас тобой заниматься — к большому начальству зовут. Так что не обижайся, не могу с тобой политмассовую работу провести. Приступай-ка прямо к делу. Идет? Отлично. Тогда найди в девятой комнате следователя Блинова. К нему в подчиненные и поступишь. Учти, человек он не сахар, но в нашей профессии — академик. Будешь у него прилежно учиться, тоже профессором станешь. Он тебе расскажет, где и как оформить потом документы. Ясно? Вопросы есть? Нет! Желаю удачи.
Андреев вышел. По длинному, еле освещенному коридору двинулся в поисках девятой комнаты. По дороге мелькнула предательская мысль: «А не уйти ли вовсе, не поискать ли чего-нибудь более спокойного?» В конце концов, каждый имеет право выбирать. Но тут же устыдился собственной слабости и, будто боясь передумать, зашагал быстрее.