Секретарь райкома оказался прав: служба в милиции была нелегкой, размахивать маузером и гарцевать на горячем коне, как это делали герои любимых книг, Юрию не пришлось.
Даже участие в оперативной группе Егора Ивановича особых удач не принесло. Наоборот, одни неприятности: выстрелом из нагана он так переполошил весь квартал, что жителям Луговой улицы хватило потом разговоров не на один день.
Особенно Юрию было неловко, что все старались выгородить его в глазах Никифорова: дескать, еще молодой, неопытный, в уголовном розыске служит без году неделя. А Егору Ивановичу, Яше, Владимирову и Борису Котову досталось. Последнему — за то, что, будучи дежурным, не проверил, как опергруппа подготовилась к заданию.
Домой Юрий пришел расстроенный. Жил он в районе бывшего Царского моста, в доме вдовы Бурмакиной, в махонькой комнатенке, которую нанимала еще его покойная мать.
Юрий снял черную шинель с красными петлицами и милицейскую шапку из серого каракуля с красным суконным верхом, повесил на гвоздь, вбитый в дверной косяк. За стенкой пиликала расстроенная гармошка. У Бурмакиной недавно поселился владелец карусели с Лузинского рынка, рыжебородый старик Михалыч с двумя мальчишками, своими воспитанниками.
Сейчас Михалыч разучивал новую песню для карусельного репертуара, и, кроме гармошки, до Юрия доносился еще простуженный голос старика.
— Юра! — стукнула в дверь Бурмакина. — Тебя, милок, спрашивают.
— Кто спрашивает? — удивился Юрий.
— Я спрашиваю! — и на пороге появился Яша Терихов. — Можно? Не помешаю?
— Конечно, Яша, можно! — обрадованно воскликнул Юрий. — Проходи, шинель сбрасывай. У хозяйки самовар на кухне готов, чай будем пить.
— Я к Альке, понимаешь, топал, — сказал Терихов, вытаскивая из кармана черной гимнастерки осколок зеркальца и приглаживая тоненькие усики, — она недалече здесь проживает. А узрел свет в твоей хатке и решил: подождет Алька! Поважнее дела есть!
— Дела? Какие?
— Ладно, поясню! — кивнул Терихов и спрятал зеркальце в карман. — Только ты сперва гони обещанный кипяточек, а то я, понимаешь, продрог, как цуцик, — и, прислушавшись к «концерту» Михалыча, с усмешкой добавил: — голосист карусельщик-то.
Не щадя глотки, Михалыч в это время выводил:
Юрий осторожно принес из кухни две дымящиеся алюминиевые кружки и, достав коробку с дешевенькими леденцами, пригласил Терихова к столу.
— Ты вот конфетки хранить можешь... Счастливый! — позавидовал Яша, отхлебывая горячий чай. — А у меня насчет конфеточек труба! Племяши, понимаешь, все сразу приканчивают. Утром порой голый кипяток пью, без всякой прикуски.
— Давай отсыплю для них половину коробки, — сказал Юрий. — Ребятишки — это хороший народ!
— Хорошие, хорошие! — охотно согласился Терихов. — Объявлю я этим хорошим: Юрий Петрович, мол, гостинцы вам послал, чтобы дядю Яшу больше не обижали.
— Обидишь тебя! — засмеялся Юрий и, хрустнув леденцом, спросил: — Так какие, говоришь, дела?
— Вот, понимаешь, такие... Ты у бородатого бродяги, который к Ваське Дегаме заявился, примету, кроме бороды, какую-нибудь запомнил?
— На бродягу он, Яша, по-моему, не похож... А примету? Приметы, кроме бороды, нет.
— Нет?
— Нет.
— Эх, не организован у нас «учебный кадр». Не то что как в Петрограде! Там каждый новичок, поступающий в угро, сразу же начинает обучение проходить без отрыва от службы. Мне-то что! Я в переделках с басмачами в Туркестане кое-чего познал.
— Неужели ты, Яша, мог за секунду запомнить какую-нибудь особую примету?
Терихов самодовольно улыбнулся:
— К шинельному короткому пальто воротник богатый пришит, хоть и поношенный. Кажись, бобровый... Разве это не примета?
— Не знаю, — неопределенно ответил Юрий. — Только, Яша, по такой примете человека не найдешь. Многие ходят с бобровыми воротниками. Из нэпачэй.
— Нэпачи на дрянное шинельное суконце бобра не напялят.
— А ты точно уверен, что видел именно бобровый воротник?
— Полной уверенности, понимаешь, нет. Но что воротник богатый — это точно.
— И что думаешь теперь делать?