«Этого не уговоришь, — подумал я, — надо драться». Не спуская с него глаз, я все время отступал. Нельзя было забывать, что немец был еще достаточно силен. Он целыми днями сидел, не был ранен и не потерял ни капли крови. «В конце концов он все равно меня убьет, — подумал я, почти примирившись с мыслью о неизбежной смерти… — Надо было пустить его в расход с самого начала! — корил я себя. — Или по крайней мере не мешать Ангелаке всадить ему пулю в лоб!» При этой мысли меня охватила бешеная жажда мести. «Не уступлю, пока не двину лопаткой его по башке!» — решил я.
С досадой я вспомнил о том, как заботился о нем, как столько раз кормил его из своих рук… «Собака! — процедил я сквозь зубы, вспомнив слова Ангелаке. — Настоящих собак из вас сделал Гитлер!» Ненависть душила меня. Я сильнее сжал в кулаке ручку лопатки. Я был уже готов очертя голову броситься на него и ударить по затылку…
Позднее я не пожалел, что не сделал этого. Я заметил, что ефрейтор пал духом, измучен внутренним страхом и напряжением, которое пришлось ему испытать. Его одолевала нервная дрожь, в уголках рта появилась пена… «Буду держать его в таком состоянии, пока не рухнет на пол!» — решил я. Мы снова стали передвигаться вдоль стен тем же напряженным кошачьим шагом. Иногда я делал в его сторону шаг, чтобы усилить в нем нервное напряжение, иногда уступал ему дорогу. Я понимал, что, если изматывать его таким образом, к вечеру он свалится с ног.
Однако у ефрейтора нервы оказались куда слабее, чем я предполагал. Он выдержал эту игру со смертью только до полудня. Потом остановился и двинулся прямо на меня… Шел он пригнувшись, словно приготовившись к прыжку. Шагал редко, широко, грузно переваливаясь с ноги на ногу… Зажатый в дрожащей руке штык был направлен на меня, как вилы… Но теперь меня не пугали ни острие штыка, ни бешеные, темные, налитые кровью глаза… Я чувствовал себя еще достаточно сильным и начал шаг за шагом отступать к стене. Мне необходимо было сохранить спокойствие и самообладание, чтобы видеть каждое его движение, читать каждую его мысль. Я дал ему возможность несколько приблизиться ко мне. Когда нас разделяли всего пять — шесть шагов, мне бросились в глаза его белокурые мягкие волосы на макушке… Надо целиться туда… Я поднял лопатку… Но ефрейтор в ужасе остановился и молниеносно метнул в меня штык… Я не успел отскочить… Острие штыка, прорвав мой мундир, сухо ударило во что-то твердое… Я быстро сунул руку в карман и наткнулся на отобранный раньше у немца пистолет с перламутровой рукояткой… Я взвел курок и направил пистолет на ефрейтора…
— Nein! — в ужасе завопил он.
Не дав ему подойти к стене, к которой он отступал, я выстрелил… Не знаю почему — то ли оттого, что у меня от сильного напряжения ослабела рука, или потому, что я поспешил, — но я промахнулся… Я нажал вторично на спусковой крючок, но пистолет дал сухой щелчок: в нем не было больше ни одного патрона… Я опять схватился за лопатку. «Эту пулю, — подумал я, — ефрейтор оставил для себя, да, видно, духу не хватило покончить с собой, вот он и стал перевязывать руку, симулируя ранение».
— Страшно стало, ползучая гадина! — процедил я сквозь зубы.
В это время немец нашел брошенную мною у стены снайперскую винтовку, ту самую, у которой он снял штык… Он схватил ее за ствол и поднял над головой, как дубину… Так он и пошел на меня… Теперь он был более спокоен и расчетлив. Возможно, он пришел в себя от пистолетного выстрела. Я понял, что на этот раз он более опасен, чем прежде… «Надо бы подобрать штык», — подумал я и сделал шаг к стене. Не спуская глаз с ефрейтора и продолжая сжимать ручку лопатки, я начал подталкивать ногой штык к лестнице, где я смог бы нагнуться, не боясь того, что он ударит меня прикладом…
Но оказавшись за лестницей, я тут же вспомнил о запальном шнуре… Я бросил лопатку и быстро схватил запальный шнур, показывая его немцу. К ефрейтору сразу вернулся рассудок. Он понял, что может последовать, и застыл посреди помещения с поднятой винтовкой… Воспользовавшись этим моментом, я быстро чиркнул спичкой и зажег сигарету. И едва ефрейтор попытался сделать шаг вперед, я спокойно, не сводя с него глаз, поднес конец запального шнура к сигарете.
— Nein! — прорычал ефрейтор. — Nein!
Опять мы стояли друг от друга на расстоянии семи — восьми шагов. Немец внимательно глядел на меня, я — на него. Время текло невероятно долго. В висках стучала кровь, в ушах звенело от тишины, которая воцарилась в подвале. Успокоился и немец; однако он дышал глубоко и прерывисто. Он ждал. Я знал: он ожидает, когда у меня кончатся сигареты. Я прикуривал одну сигарету от другой, поддерживая огонь. От крохотного огонька сейчас зависели наши жизни — и его и моя. «Можешь ждать спокойно и долго, господин ефрейтор, — думал я. — Все равно в конце концов я подожгу запальный шнур последним огоньком сигареты! Может быть, ты думаешь, что мне страшно это сделать? — говорил я своим взглядом. — Не беспокойся! Вот увидишь — не испугаюсь!»