Подавленный, бродил я бесцельно среди бойцов своих рот; сердце мое сжималось от боли. Люди измучены были до предела и физически, и душевно. Они сидели в одиночку или группами под деревьями, бессильно привалившись спинами к стволам и уставившись глазами в землю, в каком-то покорном, тупом ожидании. Время от времени кто-нибудь из бойцов поднимался и шел от группы к группе, держа в кулаке зажженную сигарету или пачку отсыревшей махорки, которую никак не мог раскурить. Более ослабевшие, чтобы защититься от снега и ветра, укладывались под натянутые на штыки плащ-палатки. Тут они постепенно отходили и обсыхали, согревая друг друга теплом своих тел и дыхания.
Заглянув под край такой плащ-палатки, можно было при слабом свете сигарет увидеть, как курился легкий пар от их промокшей одежды.
Я молчал. Я знал: должно было пройти время, чтобы люди уверовали в свое спасение, в то, что им действительно удалось выйти живыми из этого ада. Мне страстно хотелось подбодрить своих бойцов, сказать им слово утешения, ласки, но я никак не мог найти подходящих слов, таких, которые отвечали бы их душевному состоянию. Они же словно боялись разговоров и, удрученные, искали успокоения в тишине и уединении леса.
Охваченный глубокой печалью, направился я к небольшой ложбинке, куда сносили наших раненых для отправки в полевой госпиталь. Прошлой ночью, до начала штурма, у меня произошел горячий спор с лейтенантом Манолаке. А сегодня под вечер я увидел, как он упал раненый перед своей ротой. Это был хороший офицер, и меня мучила совесть, что мы с ним расстаемся в ссоре. Я нашел его лежащим на носилках в ожидании санитаров. Опустившись возле него на колени, я положил руку на его лихорадочно горевший лоб. Он открыл глаза и, узнав меня, попытался поднять руку, чтобы дотронуться до моей. По-видимому, он был рад моему приходу. Однако и сейчас сразу же заговорил о наших вчерашних разногласиях.
— Ты должен признать, — произнес он тихим, прерывающимся голосом, — что я был прав… Ты же кадровый офицер и знаешь, что так не идут в атаку на укрепленные позиции…
— Я уж тебе говорил, — старался я успокоить его. — У нас очень тяжелое положение. Наша армия истощена многолетней бесплодной войной, которую мы вели там, на востоке…
Но Манолаке, поднявшись на локте, несмотря на мое противодействие, снова стал убеждать меня, горячась и задыхаясь от кашля:
— И все же эта истощенная армия нашла в себе силу подняться и повернуть оружие против гитлеровцев. Нашла в себе силу начать новую войну… биться и в Трансильвании, и в Будапеште, и здесь в горах, в Татрах… И она будет биться так до тех пор, пока Гитлер не будет сломлен… Я в этом уверен… Откуда же черпает она эту силу? Мне незачем говорить тебе… Ты это сам знаешь… В своей любви к родной земле, к свободе… Это большие слова, мне даже боязно их произносить, потому что, ты знаешь, как их сейчас загрязнили, опошлили. Те, кто в прошлом не уставали повторять их, сегодня палец о палец не ударили, чтобы поддержать эту войну… Ах, — со стоном вырвалось у него, — может, поможет мне бог спастись. Покажу я тогда этим из генерального штаба и господам, которые…
Приступ кашля заставил его замолчать.
«Какой ты еще ребенок! — подумал я про себя, вытирая платком пот с его влажного лба. — Что мог бы ты сделать! И вообще, кто может выправить нынешнее положение? И все же он прав, — должен был я признаться самому себе. — Мы здесь воюем, а тыл наш подрывают те, кто не хочет этой войны… Но армия есть армия, и что бы там ни было, нужно воевать…»
— Мы голодны и раздеты, — продолжал Манолаке с горечью. — Вооружение у нас случайное и устарелое. Орудия разбиты и изношены. Каждую винтовку до тебя носили десятки павших в бою. Боеприпасов не хватает. Пушки и минометы, выпустив с утра по три — четыре снаряда, замолкают. Даже винтовочных патронов у нас недостаточно. Ты, надеюсь, не забыл, как мы пошли в атаку на высоту тысяча восемьдесят, только чтобы раздобыть немецкие патроны…
Он снова закашлялся так сильно, что носилки заходили под ним ходуном. Я уложил его на спину, придерживая за плечи, уговаривая замолчать. Но он только упрямо помотал головой и, немного оправившись, снова приподнялся на локте и продолжал, еще сильнее волнуясь:
— Это преступление — воевать в таких условиях… Да еще против немцев… Они спокойно выслеживают нас из дотов, а затем бросают против нас своих «пантер» и «тигров», под тяжестью которых содрогается земля. Они могут себе позволить роскошь стрелять из орудия и пулеметов по каждому нашему человеку. На высоте тысяча восемьдесят у них приходилось по фаустпатрону на одного нашего бойца… Единственное наше упование — это солдатские груди…