В коридоре зажгли свет, и я снова мог видеть лицо капитана. Оно все более и более прояснялось. Он не скрывал удовлетворения, которое доставляло ему наше внимание. А выступление полковника еще больше подбодрило его. Рука с сигаретой двигалась теперь свободней и уверенней. Свет его лучистых глаз стал мягче, теплее и, хотя они все еще устремлены были куда-то в пространство, взгляд их оживился и утратил свою мертвенную неподвижность.
Вошла сестра с огарком свечи, который она прилепила к оконной раме. Раздала всем сахар, печенье, дала каждому по полной жестяной кружке чаю. Не спросив, дала кружку и Панделе. Мы молча выпили чай, погруженные каждый в свои мысли. В купе снова установилась тишина.
Сестра собрала пустые кружки и вышла. Я и полковник улеглись на свои койки в ожидании продолжения рассказа Панделе. Он сидел некоторое время молча, следя безучастно за игрой света на оконном стекле. Снаружи по-прежнему лил дождь, вода журча стекала по стеклу. Темнота стала еще гуще, еще непроницаемей, она походила сейчас на расплавленную смолу. Поезд шел, покачиваясь на рельсах, все более углубляясь в лес. На поворотах вагоны скрипели и кренились то в одну сторону, то в другую. Вскоре фитилек свечки легонько затрещал, пламя еще раз вспыхнуло, и на нас снова обрушилась темнота.
— В такие ночи, — возобновил свой рассказ Панделе, оторвав наконец взгляд от окна, — я большей частью находился среди бойцов на передовой. Что там ни говори, но одно дело, когда ты глазами нащупываешь места, через которые могли бы просочиться немцы, и совсем другое, когда сам лично выбираешь позиции пулеметов. И именно так провел я тот вечер. Потом, по обыкновению, направился в окопы к бойцам и остановился возле группы солдат из придунайских сел. Я сам оттуда и люблю потолковать со своими земляками. Когда расспрашиваешь их о близких, читаешь или пишешь им письма, всегда грустные, полные любви, чувствуешь, как смягчается твоя тоска по родным местам. Мне писать было некому. Мать моя умерла в первый год войны, ее извели тоска и тревога по мне. Я еще не женат…
— Как? Значит, вы не женаты? — грубо перебил его полковник.
— Нет, — отрицательно покачал головой Панделе. — Не женат. Был однажды близок к тому, но это уже другая история, быть может, не менее печальная.
— Простите меня, — смущенно произнес полковник.
— Пожалуйста, — пробормотал Панделе и продолжал: — Вы знаете, как проходят такие ночи на передовой, если не предстоит наступление. В определенный час вдруг смолкают орудия, погружаются в сон пулемёты и только ракеты изредка разрывают вспышками ночную тьму, освещая верхушки сосен. И все же нет-нет да прорвет неожиданно какой-нибудь немецкий пулемет. Прострочит он свою короткую, одиночную очередь, да так близко, что невольно содрогнешься. Он словно предостерегает: «Внимание! Я здесь. Я еще не ушел». Постоишь, прислушаешься к наступившей тишине, знаешь — наш ответ не замедлит и будет позабористей. Сразу вступят трое, четверо зараз. Прострочат громко, отрывисто, разрывая ночную тишину, словно пригрозят: «А ну, только попробуй приблизиться! Не поздоровится! В порошок сотрем!»
Я привык к таким фронтовым перепалкам и люблю их. Умею издали, с командного пункта, определять, готовится ли атака, или бойцы просто забавляются на передовой… Поэтому я очень встревожился в тот вечер, когда, находясь на наблюдательном пункте, услышал неожиданно в лесу, слева от нас, стрельбу. На моем участке фронта, как и на позициях немцев против нас, царило полное затишье. Вы же знаете, так бывает иногда на фронте, — голос рассказчика смягчился. — Словно заключается негласное перемирие между противниками, которое обе стороны обязуются свято блюсти… Ведь и мы, и немцы одинаково нуждаемся в передышке, в отдыхе. За эти короткие промежутки времени пополняют запасы боеприпасов и людские резервы, подтягивают кухни, переправляют раненых в полевые госпитали. Мы делаем вид, что не замечаем того, что совершается у немцев. Важно только не поднимать шума, уважать этот короткий час передышки, когда можно спокойно выкурить сигарету, подумать в тишине или прикорнуть где-нибудь на краю окопа…